Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака

Вильям теперь держит обе руки Бланш. Гвенфорт все еще не выпускает ее рукав. Жанна, задыхаясь и кашляя, подползает к Вильяму и охватывает его за талию. Якоб ловит щиколотки Жанны и старается держать голову набок, точно пловец, хватающий ртом воздух.

– Теперь тяните! – орет Клото. – Ползите назад и тяните!

Но Жанна кашляет и задыхается, а Якоб дышит точно вытащенная на берег рыба, а Вильям, большой Вильям – тонет. Гвенфорт погрузилась по ее выгнутые назад колени.

– Тащите, вы, лежебоки!

Все лицо Жанны залеплено сырым песком. Рот Якоба забит, ноздри погружены в песок. Когда он пытается дышать, он втягивает песок в нос, в горло, в легкие. А Вильям уходит глубже, глубже, глубже…

Вот оно. Их мученичество.

– ТЯНИТЕ! – умоляет Мармелюк.

Они пытаются. Они пытаются ползти назад, не умея вдохнуть, кашляя и задыхаясь. Они тащат свои отяжелевшие тела назад, и еще назад, и еще назад, хотя их сознание, должно быть, затуманено удушьем, и то, что по ту сторону жизни, что бы оно ни было, тянет их вниз.

Они тонут в песке.

А я, я смотрю, как они умирают.

По крайней мере, так на то похоже. Но в последний момент, когда Жанна задыхается, а Якоб уже и вовсе не дышит, а Вильям полностью погрузился в песок, я бросаюсь на живот.

Это не мужество. Не героизм. Просто – несмотря на все мои планы стать свидетелем их мученичества, к собственной своей славе, – я не могу видеть, как они тонут. Если им суждено умереть, я умру вместе с ними. Это и есть то, чего я хочу, – наконец-то я это понял. Я хочу жить в мире, в котором есть эти дети, или же не хочу жить вовсе.

Я хватаю Якоба за щиколотки и жду, что начну тонуть в песчаной бездне. И вдруг чувствую, что и за мои лодыжки кто-то ухватился. Я поворачиваю голову, песок набивается мне в рот и ноздри, и вижу Мармелюка, он стоит на коленях на тропе и тянет меня к себе. Я еще крепче цепляюсь за Якоба.

Он тянет меня, я тяну Якоба, а Якоб тянет Жанну, которая висит на Вильяме, который тянет Бланш, а с нею – Гвенфорт.

Один калечный ближний тянет другого, тянет из бездны.

Медленно, медленно королева-мать поднимается из зыбучих песков – сначала руки, потом шея, потом плечи, покуда песок не выпускает из своей хватки ее ноги, и ее, всю в песке, заплаканную, тащат по глади залива.

И вот Бланш, Жанна, Якоб, Вильям, Гвенфорт и я лежим на тропе, трудно дышим, выплевываем песок и смотрим в синее небо, запятнанное алым и золотым. Над головами кружат и кричат чайки и знать не знают, что в нескольких футах под ними чуть не утонула королева-мать.

Вильям встает на ноги. Он промок насквозь и покрыт песчаной коркой, как и все мы. Он поднимает королеву-мать на руки – к моему удивлению, она не возражает – и несет ее по тропе назад, к берегу.

– Отнеси эти книги в аббатство, – бросает Вильям через плечо Мармелюку.

– Да, – говорит Жанна, – отдай их Микеланджело. Он ждет их.

Вильям спотыкается. Бланш визжит. Вильям все же ухитряется восстановить равновесие, все еще держа на руках королеву, он оборачивается.

Якоб, блеснув глазами на Жанну, спрашивает:

– Что?

– Этой ночью мне было виденье, – говорит Жанна, словно это самая естественная в мире вещь, – Микеланджело там.

– Жанна, – говорит Вильям, – он умер.

Жанна улыбается.

– Ты же не думаешь, что архангелу Михаилу страшен какой-то там ерундовый костер, верно? – отвечает она. – К тому же, полагаю, это его дом.

* * *

Вильям несет Бланш Кастильскую, королеву-мать и бывшую регентшу всей Франции, на руках, точно новорожденного теленка. Солнце поднимается из-за холма на юго-востоке, и залив Мон-Сен-Мишель окрашивает яркая утренняя синева. Море плещется у наших лодыжек, холодная вода, теплая пена. Зуйки бегают по песку в поисках крохотных крабов, в потоках ветра скользят и кричат чайки.

Якоб идет следом за Вильямом, голова высоко поднята, грудь вперед. За ним шагает Жанна – так же решительно и целеустремленно. Следом рысит Гвенфорт – точно гордый талисман маленького войска. Затем я – молчаливый свидетель. Тропа выступает из воды сверкающей лентой камней и белых раковин, зыбучие пески по обе ее стороны – мрачное кладбище почти сотни рыцарей, – кажутся такими же безобидными, как и песчаный берег.

Король Луи и Жуанвиль стоят у подножия тропы, не решаясь ступить на нее. Даже отсюда я вижу, что вислые волосы короля взмокли от пота, его длинные щеки избороздили ручьи слез. Прекрасное лицо Жуанвиля осунулось, глаза запали.

– Я могу и сама идти, – резко говорит Бланш, когда мы приближаемся к королю и Жуанвилю.

Вильям опускает ее. Бланш гордо закидывает голову и последние несколько ярдов, отделяющие ее от сына, идет, промокшая насквозь, в корке песка. Мы идем следом.

Бланш не приветствует ни Луи, ни Жуанвиля, и, когда Луи пытается обнять ее, она отстраняет его маленькой, облепленной песком рукой.

– Да, да, – говорит она, – но я бы хотела сейчас вернуться домой.

И она идет по холму в направлении Парижа, при каждом шаге оставляя за собой песчаную дорожку.

– Матушка, ты что, пойдешь пешком? – окликает ее Луи.

– Если придется, – отвечает она.