Рассказ лектора

Лифт остановился на восьмом этаже, двери разъехались; Стивен Майкл Стивенс не шелохнулся. Нельсон подождал, но, когда двери начали закрываться снова, придержал их и легонько потряс коллегу за ворсистое плечо. Профессор Стивенс открыл глаза. — Да, эфенди, — пробормотал он. В последнее время Стивен Майкл Стивенс перенес профессиональные интересы в сферу кино, в особенности — на широкоформатные колониальные эпопеи конца пятидесятых — начала шестидесятых. Каждый семестр на своих широко посещаемых лекциях профессор Стивенс крутил такие фильмы, как «Хартум» и «Пятьдесят пять дней в Пекине», в старом кинотеатре, расположенном в самом центре Гамильтон-гровз. Эти фильмы не только позволяли ознакомить слушателей с проблемами расизма, империализма и постколониальной теории, но и длились достаточно долго, так что профессор Стивенс мог проспать в темноте два, а то и три часа кряду. Уверяли, что он не видел до конца ни одного фильма, но как-то вбирал их порами, особенно «Лоуренса Аравийского». Если, как сейчас Нельсон, внезапно его разбудить, можно было услышать в ответ проникновенные раскаты Питера О'Тула.

— М-м, вы не выходите? — спросил Нельсон. Вглядываясь вдаль, словно оттуда вот-вот появится

турецкий поезд, и соединив ладони перед грудью, профессор Стивенс выплыл из лифта; пиджак развевался у него за спиной, как бурнус бедуина.

— Больно? — спросил Стивен Майкл Стивенс, остановившись и кивая на замотанный палец.

— Д-да, — промямлил Нельсон.

— Весь фокус, Уильям Поттер, в том, чтобы не замечать боли, — изрек Стивенс, удаляясь.

Нельсон заспешил следом. Палец горел. По счастью, профессорская была сразу у лифта, что избавляло Нельсона от мучительного марш-броска через враждебный восьмой этаж. За спиной у Стивена Майкла Стивенса он робко вступил в комнату. Стивенс направился прямиком к высоким блестящим цилиндрам с чаем и кофе, а Нельсон шмыгнул в уголок, надеясь проскочить незамеченным. Недавно факультет раскошелился на ремонт, и теперь профессорская смотрелась образцовой преподавательской гостиной: старинные библиотечные столы, лампы под зелеными абажурами, мягкие кожаные диваны. Сейчас, когда она больше не походила на приемный покой травмпункта, народ повалил валом, так что пришлось запретить вход аспирантам; Нельсон даже не знал, пускают ли еще внештатников. Старшие преподаватели, невзирая на разницу убеждений, строго оберегали святость этого места; в том, что касается привилегий, даже марксисты и подстмодернисты легко находят общий язык.

Нельсон приткнулся под торшером, откуда мог видеть остальных. На диванах по бокам от кофейного стола расположились две пары. На правом — ведущие факультетские литераторы. Тимоти Куган, плечистый, в дорогом, хотя и жеваном пиджаке, сидел, расставив ноги и уронив голову на руки. Пятидесятилетний американский поэт, он косил под дикого кельтского барда: говорил с ирландским акцентом и о себе отзывался в третьем лице. Красиво всклокоченная седая грива, прищуренные глаза и красная скуластая рожа придавали ему сходство с потрепанным жизнью леприконом. Поговаривали, что он спит со своими студентками. Многие дамы из числа профессуры считали, что его давно пора выставить вон, но публиковался он по-прежнему хорошо, да и с творческих работников спрос меньше, так что пока шалости сходили Кугану с рук. Сегодня, в четверть десятого, от него уже несло потом и виски.

Куган толстыми пальцами помассировал виски.

— Иисус, Мария и Езеф! — простонал он. — Какой сегодня день?

— Утро понедельника, дорогой, — отвечала его спутница, статная седовласая дама. Фамилии ее Нельсон не помнил и про себя называл ее просто Канадская Писательница. Считалось, что она как Маргарет Атвуд[44], только лучше, и все прочили ей престижную литературную премию. Высокая и величаво-женственная, дама излучала чувство ответственности и сурового материнского сострадания. Когда она проплывала по коридорам Харбор-холла, милостиво отвечая на приветствия коллег и студентов, казалось, сама Афина Паллада идет среди смертных.

— Когда ты последний раз был дома, Тимоти? — спросила Канадская Писательница.

Куган поднял налитые кровью глаза и вздохнул так, что Нельсона в противоположном конце комнаты обдало перегаром. Поэт начал загибать пальцы.

— Не знаю, — испуганно проговорил он. — Какой, ты сказала, сегодня день?