Я сидел во второй по счету плоскодонке с матерью и сестрами — они все надели свои лучшие чепцы. Наверняка с нами был и Джек. При виде страданий отца Мерфи мы не могли удержаться от смеха. Один из нас вслух подумал, не вытошнит ли его, и мы все так и покатились от хохота. Наемный лодочник сердито поглядывал на нас через плечо. Он не понимал, каким облегчением стала для всех нас отцовская смерть. По правде сказать, все, что делало Джона Кили тем, кем он был, — его прямодушие, приветливость, сдержанная сила, грубоватая доброта, — все это умерло много лет назад, вместе с его изнемогшим и угасшим рассудком. В тот день мы хоронили только его тело.
Зато когда он был еще самим собой, такого доброго и благочестивого человека не сыскать было в обеих Америках — да что там, на тысяче континентов. Я только раз видел его по-настоящему сердитым. В тот день моя старшая сестра Патриция, посланная за дровами на задний двор, вернулась с пустыми руками и сказала:
— Отец, там в сарае черная девочка. Она плачет.
Родители мои набросили плащи и подняли капюшоны, потому что на дворе лило так, как льет зимой только в Филадельфии, и вышли узнать, в чем дело. Они вернулись с девчонкой, такой худющей и такой промокшей, что, на мой мальчишеский взгляд, она походила на вытащенную из реки белку.
Все трое прошли в гостиную и закрыли дверь. Мы с Патрицией — Мэри тогда была совсем мала — пробовали подслушивать из прихожей, но услышали только бормотание, прерываемое иногда всхлипами. Немного погодя плач умолк. А разговор продолжался еще долго.
Посреди беседы моя мать выбежала из гостиной, чтобы взять дневной выпуск «Демократической газеты», и вернулась обратно. Она была так озабочена, что даже не шуганула нас от двери. Теперь я знаю — а тогда не знал, — что взволновала ее заметка на первой странице. Патриция, самая практичная и предусмотрительная в нашей семье, вырезала и сохранила то объявление, так что теперь я привожу его точный текст:
ШЕСТЬ ЦЕНТОВ ВОЗНАГРАЖДЕНИЯ!
Надо тебе сказать, что в те времена вознаграждение за поимку беглого подмастерья доходило до десяти долларов! Очевидно, мистер Томас Каттингтон полагал, что ему досталась никуда не годная служанка.
Наконец отец мой вылетел из гостиной с газетой в руках. Он закрыл за собой дверь. Он был в таком угрюмом бешенстве, что я отшатнулся от него и ни я, ни сестра не решились задать мучившие нас вопросы. Он мрачно отыскал свой бумажник и, надев плащ, вышел под дождь.
Через два часа он вернулся с Хорасом Поттером, клерком из счетоводческой конторы Флинтхема, и с кабальной записью на Таси. Дверь гостиной осталась распахнутой настежь, и вся семья вместе с постояльцами были приглашены в свидетели. К тому времени матушка переодела Таси в платье, из которого выросла Патриция, а поскольку моя сестра была девочкой среднего роста, Таси в нем совсем потерялась. Она умыла лицо, но сохраняла на нем непроницаемую напряженную мину.
Спокойным, ровным тоном отец прочитал вслух бумагу с начала до конца, так что Таси, не умевшая ни читать, ни писать, могла не сомневаться, что это действительно документ об отдаче ее в услужение. Если попадался юридический термин, который мог быть ей незнаком, отец старательно разъяснял его девочке, а мистер Поттер, стоявший у очага и гревший руки над огнем, внимательно слушал и кивал, одобряя его толкования. Потом отец показал Таси подпись прежнего хозяина и значок, поставленный ею вместо подписи.
Потом он бросил бумагу в огонь.
Когда кабальная запись загорелась, девочка издала звук, какого мне прежде слышать не приходилось: что-то вроде вопля или визга — так мог бы визжать дикий зверек. Потом она упала перед отцом на колени и, к огромному его смущению, схватила и поцеловала ему руку.