Рассказ о брате (сборник)

— Может, тебе же на пользу.

— Мне и самому так кажется.

— По — моему, — продолжал я, мы уже пересели за столик, где можно было беседовать, не надрывая горла, чтоб перекричать напористые переговоры бармена и клиентов, — выявил художник истинно свое видение мира — отыщет и своего зрителя, которому именно такой стиль доставляет удовольствие. Потому что другого художника, двойника, — нет. Талант нуждается в упражнении. У человека есть обязательства перед талантом. В этом мире, Тед, нет ничего прекраснее таланта. И самое горькое — талант несостоявшийся.

— Что говорить. Только порой уж очень тяжко не растерять веру. Когда работаешь вот так в одиночку и всем до лампочки — есть ты или тебя нет.

— Видишь ли, брось ты писать — в живописи не зазияет невосполнимая брешь. О полотнах, не созданных Тедом Бранчем, скорбеть не станут. Зато сколько людей будут благодарны за картины, которые ты написал.

Я пошел принести еще пива.

— А ты сочиняешь что? — поинтересовался Тед, когда я вернулся.

— Ничего выдающегося.

— Что же, не претворяешь свои же теории в практику?

— Тед, дорогой, у меня не талант, а только лишь способности. Все мои поделки оборачиваются бледным слепком с творений других.

Да… никогда ничего подобного я вслух не высказывал. Даже перед собой признаться в таком не хватало честности. Я разом вдруг сник — вот и отнята моя мечта: она, может, и не довлела над моей жизнью, но подсознательно я согревался ею.

— Помнишь, что болтали разные ничтожества о Лоури, когда он умер? — выдержав паузу, спросил я. — Как принижали его? Разглагольствовали, что на карте мирового искусства он — провинция, да притом английская. А та девушка — запамятовал, как ее звали, — всех их, умница, припечатала. При любых недочетах, — заявила она, — одно Лоури удалось с лихвой — он приумножил сокровищницу британского искусства.

— Верно, верно, — покивал Тед. — Я‑то всей душой рад бы повторить подвиг Лоури, да только Лоури из меня никакой.

— А ты, Тед, попробуй! Суждено — проиграешь, но глупо проигрывать, даже не вступив в бой.

Вздохнув, Тед принялся за сигарету.

— Вдохновляюще ты на меня действуешь, старик! Подогреваешь мое мужество.

— Только вот писать за тебя не могу. Тут уж ты сам. Продал что за последнее время?

— Ну как сказать, — Тед взглянул на массивные металлические часы. — Располагаешь временем?

— Чересчур засиживаться некогда.

— Пиво еще будешь?

— От жажды, дружище, не сгораю. Что за спешка вдруг?

— Хочу тебе кое‑что показать. Займем твою машину на полчасика?

— О чем речь.

Мы допили и вышли. Пивная стояла на холме. Пятнадцать лет назад с десяток улиц, застроенных домами, вползало на него шеренгами. Теперь на их месте пустырь, заросший травой. Он резко обрывается в низину, где беспорядочно высыпали новенькие муниципальные здания. Легкая дымка в долине радужно заиграла от нежданно брызнувшего солнышка. Послушно сворачивая по указаниям Теда, я покатил через центр города.

— Выпадают деньки, когда обшарпанное наше местечко определенно смотрится красиво.

— Камни и деревья, — пояснил Тед, — эффектнейшая композиция. Но когда камень разрушается, деревьям его не спасти. — Он поглубже умостился на сиденье. — Знаешь, я стараюсь запечатлеть здешние уголки. Не хватает времени зарисовывать — фотографирую. Сам понимаешь, меня не точит ностальгия по развалюхам, в которых приходилось ютиться людям, и по нескончаемому рабочему дню: день — деньской рабочие вкалывали на здешних фабриках, а всего нажитого — горб да чахотка. Нет. Но у городка имелся стиль. А какой уж там стиль в стекле и бетоне?

Мы переехали реку, прокатили по берегу и опять поползли на холм. Узкая петляющая дорога бежала мимо зимних лугов, огромных парков и добротных свежепокрашенных особнячков, прячущихся среди вязов, дубов и платанов. Весной здесь царили холодновато — зеленые оттенки. На ветровом стекле посверкивало солнце, поминутно ослепляя бликами — пришлось опустить козырек: дороги не видно. Сюда нас с Бонни в детстве привозили на прогулки. В сезон мы собирали смородину на варенье или гоняли мяч, обшаривали заросли рощиц, укромные места в подлеске. Наши родители посиживали, разморенные, лениво перекидываясь обрывками фраз, а далеко внизу гудели, проносясь, поезда. Фабрики и склады стояли, застывши, подремывая в лучах воскресного солнышка. Уже тогда в Бонни сидел бес неугомонности, я же был ребенком тихим и спокойным. Ему быстро прискучивали наши игры, и он удирал: обшаривал все окрестности, не страшась забрести на запретную территорию частных владений. Когда наступал час отъезда, начинались долгие его розыски.

Мы повернули еще раз. Теперь ехали между высокой каменной стеной и железной оградой. Затем миновали аллею конских каштанов и очутились на прогалине. Поодаль от дороги на специально возведенной площадке у кромки луга прилепилось длинное полубунгало из камня и кирпича. Новехонькое: на окнах потеки мела, сад — вывороченные комья земли. В дом еще даже не въехали.