Рассказ о брате (сборник)

— Теперь признал. Рассмотрел за вашей бородой, его взгляд прилип намертво. В конце концов, не выдержав, я снова заговорил:

— Все случилось так давно.

— Для меня будто вчера, — отозвался Маккормак. — Только вчера дочка моя вышла и уж больше никогда не вернулась.

— Я встретил другую вашу дочь — Мэри, — после тяжкой короткой паузы сказал я. — Она поразительно похожа на Фрэнсис. Такой Фрэнсис стала бы сейчас.

— Да, люди говорят, — и снова Маккормак замолк, задумчиво вперившись в стенную роспись. — Наши дети, — неожиданно вымолвил он. — Мы все одно их теряем. Они вырастают, меняются, покидают нас. Мы становимся им не нужны.

Зато Фрэнсис ты можешь удержать, подумал я, ее ты можешь сберечь в памяти навсегда. Навсегда восемнадцатилетней, навсегда юной, ласковой, нежной, чистой девочкой. Которую предал неизвестный.

— Тед, а фотографии картины у тебя есть? — спросил я у приятеля.

— А как же.

— Так пошли их в Ассоциацию искусств, и, по — моему, волноваться тебе нечего.

Маккормак оторвался от раздумья и созерцания.

— Чек за работу я вам перешлю. На будущей неделе. Ежели чем еще могу пособить — подтолкнуть где, скажите. Сделаем. Я доволен. Очень.

Мы ушли.

— Эх и одержимый, — заметил Тед на обратном пути в город. — Прет, ну тебе танк. Такого неплохо иметь в друзьях, скажу я тебе, но столкнуться с ним — упаси бог. Держу пари, работать под его началом — душу вынет.

Я объяснил, откуда знаю о Фрэнсис, умолчав о роли Бонни и о том, что девушка была беременна. Вспоминая позу Маккормака, я ежился от этой своей осведомленности, но одновременно все во мне ликовало и пело из‑за картины. Я подвез Теда, отказавшись от приглашения заскочить и поздороваться со старушкой, и поехал к себе. С Бетти я был знаком лишь слегка. Особой духовностью она не отличалась, любила простенькие житейские радости и верила в надежность домашнего очага. Интересно, а она видела Тедову настенную роспись? Как бы на нее подействовала картина?

Бонни с Юнис смаковали кофе и приканчивали сандвичи с консервированным мясом и помидорами.

— Угощаемся вот, — сказал Бонни. — Ты не против?

Против‑то я был, но не понимал в точности почему.

— Нет, разумеется. Что там у Эйлины?

— Не шелохнется. Славно посидели?

— Ага. Звонил кто?

— Пару раз звякнули, я не стал подходить.

Притянув кухонный табурет, я уселся.

— Надо подушки занести из гаража. — Теперь я обоих их воспринимал как чужаков, незваных гостей, не терпелось, чтобы они исчезли.

И точно в ответ на мои мысли, Бонни сказал, что повезет Юнис домой.

— Может, тебе в чем помочь? Или там вернуться к определенному часу?

— Нет, нет… Приходи, как тебе удобно. Мы сегодня никуда не выйдем.

Пока Бонни бегал за плащом, Юнис составила тарелки и чашки. Она поболтала кофейник.

— Кофе немножко осталось. Подогреть?

— Нет, не надо. Попозже попью.

Юнис обшаривала глазами пол, точно высматривая оброненную булавку.

— Что ж… передайте Эйлине — спасибо за гостеприимство.

— Непременно.

— Надеюсь, с ней все образуется.

— Я тоже.

— Встретимся на семинаре или, может, раньше.

— Угу. Над поэмой будете работать?

— Да нет. Пусть отлежится, поправлю позже на свежий глаз.

— Вам виднее.

Она стояла с чашками в руках.

— Помою перед уходом.

— Да ерунда.

Девушка не двигалась.

— Я… хм… Вы на меня не обиделись? А?

Я запнулся было, но ответил откровенно.

— Обиделся. — Она молчала. — Для всего есть свои правила.

— Вот именно. И всему свое время и место.

Поставив чашки, она вышла. Господи! — мелькнуло у меня, да она ж дает мне понять, что дверь не захлопнулась. Мечтает, что ей перепадет еще разок унизить меня.

Есть не хотелось. И кофе не хотелось. Когда Бонни с Юнис уехали, я налил себе виски и принялся вспоминать картину Теда. Обязательно попрошу фотографию, ведь подлинник станет недосягаем, как замкнутые в сейфах миллионеров картины старых мастеров; зрелище доступно только Маккормаку, его домочадцам и гостям. Мне до смерти хотелось выговориться, излить впечатления, нахлынул порыв сотворить что‑то самому, создать нечто самобытное. Может, написать стихи о Теде и его картине? Я снова потянулся к виски, но тут же одернул себя: до вечера еще далеко, не самая подходящая пора налегать на крепкие напитки.

Я двинулся наверх, по пути сняв с рычага телефонную трубку. Как тихо в доме. Я зашел в спальню — окна зашторены, Эйлина дышит глубоко, ровно.

«Очнись, — мысленно приказал я. — Вернись ко мне. Мне надо поговорить с тобой». Раздевшись, я прилег рядом, придвинувшись поближе к ее теплу. Пробормотав что‑то со сна, Эйлина моментально повернулась бессознательно ко мне спиной. Я растерялся. Вот так отклик! По заведенному у нас обычаю ей полагалось бы уже обнимать меня сонно и ласково. Я примостился рядышком, близко, но не прижимаясь, слегка обняв ее. Вскоре вспотел от ее тепла и отодвинулся. Немного спустя заснул. Когда раскрыл глаза, уже смеркалось и в дверь звонили. До меня дошло, что звонят, похоже, уже давно.

10

Позади «мини», под фонарем, стояла отцовская машина. Набросив халат, я помчался вниз, щелкая на ходу выключателями. Мать с отцом неуверенно удалялись по дорожке. На скрип открывающейся двери оба обернулись.