Рассказ о непокое (Страницы воспоминаний об украинской литературной жизни (минувших лет))

Да, Блакитный тяжело переживал то, что какая-то часть гартовцев — группа гартовской молодежи (Копыленко, Вражлывый, Эпик) — симпатизировала Хвылевому, что кое-кто из старших (по возрасту, а не творчески) товарищей тоже группировался вокруг него (Досвитный, Днипровский, Яловый), но была это не только ревность! Блакитный с некоторых пор разошелся с Хвылевым — во взглядах на литературу, в оценках общественных явлений и процессов, в самом видении перспективы — и литературной, и общественной. А будучи человеком несгибаемо принципиальным, считая позиции Хвылевого ошибочными, Блакитный и его влияние на других почитал вредным. И боялся, как бы на свой ошибочный путь Хвылевый не увлек и других писателей-гартовцев, вообще всю организацию, да и литературу.

Это расхождение между Блакитным и Хвылевым началось давно — придя в "Гарт" осенью двадцать третьего года, я уже застал это расхождение; оно день ото дня углублялось и обострялось, приведя позднее, в двадцать пятом году, к полному разрыву между ними. Блакитный выступал против идей Хвылевого тогда, когда они были еще в зародыше, — он увидел их первые проявления в невинных, казалось бы, литературных студиях, в создании чисто творческого объединения, во взглядах на отдельные литературные факты.

Повелось: обличая "хвылевизм", подчеркивать, как боролась против "хвылевистского национализма" организация ВУСПП, персонально Микитенко, Кулик, Щупак; повелось считать, что первым против "хвылевизма" выступил такой партийный деятель, как Хвыля, а затем Скрипник и Затонский.

Это — не совсем так. Все это — и борьба ВУСПП, и выступления Хвыли, Скрипника, Затонского — было значительно позднее, а о Микитенко и Кулике еще и не слышно было: первый тогда учился в Одесском медицинском институте, второй был за океаном консулом УССР в Канаде. Начал борьбу против Хвылевого, критикуя его взгляды — публично, в прессе и на разных собраниях, поднял жаркие, непримиримые споры — с взаимной руганью, размахиванием кулаками, хватаньем за грудки, — словом, на грани кулачного боя, — вот здесь, в кабинете редактора "Вістей", — Блакитный. Поднял, на моей памяти, в 23-м году, однако полагаю, что еще раньше. Даже самый термин "хвылевизм" — это термин Блакитного.

Вспоминаю, как прямо в глаза Блакитному Хвылевый впервые вслух и публично (именно — публично, потому что при этом присутствовали Коцюба, Таран, Колос, Лисовый и я) сказал те слова, которые потом стали "злостно-крылатыми". Это было в тот самый раз, в разговоре по поводу "Урбино" и "Кварталов":

— Политик Блакитний повесил в себе поэта Эллана!

Хвылевый сказал это и сам побледнел.

Блакитний смотрел с ужасом, потом промолвил одно лишь слово — страшное слово:

— Каин…

И сел, закрыв лицо руками.

А Хвылевый сразу повернулся и вышел…

То была пора лишь самого зарождения украинской советской литературы: ее богатое будущее — наше сегодня — было еще далеко впереди. Но и в то время был уже Василь Чумак, были "Удары молота и сердца" Эллана, "Плуг" Тычины, "Красная зима" Сосюры, "Цень-цань" Миколы Терещенко, "Дума про Бармашиху" и "Пацанок" Валериана Полищука — произведения, навсегда вошедшие в сокровищницу украинской советской классики и ставшие творческой и идейной основой нашей литературы. И на этой основе уже пробовали свои силы десятки одаренных людей — молодых поэтов и прозаиков.

В тяжкий день 21 января 24-го года — как только страшная весть распространилась по городу, — я побежал в редакцию "Вістей" к Блакитному: куда же еще податься, когда так необходимо было чувствовать рядом близкого человека?

Все двери в редакции были распахнуты, по комнатам расхаживали какие-то люди: прямо с улицы заходили проверить — правда ли, расспросить о подробностях. Дверь в кабинет Блакитного тоже стояла настежь, и в комнате было полно народу.

Блакитный, как всегда, сидел за столом и на каждого входящего взглядывал измученными, страдающими глазами — в них застыли горький вопрос и скорбь.

Чувство Блакитного к Ленину было особым, и я о нем хорошо знал: Василь не раз и не два говорил со мной о Ленине. То было не просто чувство глубокого уважения, верной любви — то была нежная юношеская влюбленность. Говорить о Ленине Василь мог часами: и о роли Ленина во вступлении лучшей части боротьбистов в коммунистическую партию, в частности о телеграмме Ленина, адресованной лично Блакитному в связи с этим делом; и о ленинском учении по национальному вопросу, — в частности о разрешении национального вопроса на Украине; и об учении Ленина вообще; и о жизни Ленина: жизни-подвиге… Блакитному доводилось видеть Ленина, слышать его выступления, говорить с ним. И об этом он всегда рассказывал охотно, чуть смущаясь, — чтоб не подумали, что он "задается", но он и в самом деле этим от всей души гордился.

И вот Ленин умер…

Люди в кабинете Блакитного сидели и стояли молча, лишь изредка тихонько перекидываясь коротким словом; царила какая-то настороженная тишина, словно умерший лежит в соседней комнате. И каждый, кто заходил, тоже садился или оставался стоять — так же тихо, в молчании.