Рассказ о непокое (Страницы воспоминаний об украинской литературной жизни (минувших лет))

Эсеровщина, боротьбизм… Блакитный за два-три года мужественно и непоколебимо прошел сквозь тенета, которые плели крупно- и мелкобуржуазные националистические силы. Ибо он видел классовую перспективу. Он пересек те путаные тропки, которыми иные так никуда и не пришли либо брели всю жизнь, чтоб дойти или, вернее, — присесть отдохнуть уже на краю могилы. Потому что шел всегда путем классовых битв.

На прямой путь борьбы за коммунизм Блакитный вышел не сразу — с соседнего поля, зато он сумел сберечь от этих путаных троп и вывести сразу на прямой светлый путь многих и многих младших товарищей — целый отряд украинской интеллигенции.

Национализм Блакитный ненавидел. Ненавидел он и российский великодержавный шовинизм и украинский контрреволюционный сепаратизм. Ненавидел и тогда, когда этот сепаратизм, этот раскол единства трудящихся в борьбе прикрывался лживыми революционными фразами, "коммунистическими" ярлыками. Он ненавидел украинский буржуазный национализм еще и потому, что считал именно его главным врагом украинского национального освобождения, свободного национального развития украинских трудящихся. Он был ленинцем: национальное освобождение возможно лишь через освобождение социальное.

Подлинное освобождение могло быть только таким, но не легко и не просто было к этому прийти многим украинским интеллигентам, которые росли, формировались и вырабатывали основы своего мировоззрения еще до революции, в условиях ущемлений, а то и полного запрета любых проявлений национального сознания. Нам, поколению украинской интеллигенции моложе всего на пять-шесть лет, было уже много проще и легче, хотя тоже и не так просто и не так легко. Но наш путь был короче, и можно было миновать окольные тропы.

Меня Блакитный готовил к вступлению в Коммунистическую партию (в те годы прием в партию интеллигенции был временно ограничен) и был для меня — самым близким челозеком.

В те годы — пока Василь был здоров, — я ни разу не был у него дома. Впрочем, не знаю, когда он сам успевал бывать дома, потому что с утра до ночи сидел в редакции.

Когда Василь заболел, я навещал его несколько раз: в больнице ЦЛК, дома, на Мироносицкой улице, на даче Григория Ивановича Петровского в Померках.

У постели больного Василя находилась его жена — боевой друг, мать маленькой Майи — Лида Вовчик.

Припоминаю: несчастной Лиде доставляло массу хлопот радио; патентованных фабричных приемников тогда еще не выпускали, была какая-то самодельная неуклюжая конструкция с огромным количеством стеклянных ламп и эбонитовых черных кружочков, — и эта машина никак не хотела действовать, а бедняга Василь, прикованный к постели, какое-то время даже слепой, жаждал хоть слышать, что же делается на свете!..

Мне вспомнилось это особенно ярко через семнадцать лет, в сорок третьем году в Москве, на Тверском бульваре, 18,— там, в помещении Партизанского штаба Украины, находилась и моя редакция журнала "Украина", — когда Майя Вовчик-Блакитная, заброшенная самолетом в глубокий тыл гитлеровцев с самой совершенной рацией, систематически передавала в Партизанский штаб ценнейшие разведывательные данные. Восемнадцатилетняя партизанка и подпольщица Майя выросла такой же преданной патриоткой и революционеркой, как ее отец и мать. Мужество и верность ведущей идее — это Майка получила в наследство от матери и от памяти об отце, которого почти не знала.

Василь стойко переносил свою болезнь. Он никогда не жаловался, не плакался, не сетовал на судьбу — терпел боли, тяжкие страдания, мужественно ждал неотвратимого конца.

Когда Лида выходила из комнаты, Василь говорил:

— Лида, конечно, знает, чем грозит мне болезнь, понимаю это и я, но мы об этом не говорим…

И потом спрашивал:

— У вас только в юные годы было такое чувство, что вы никогда не умрете, что для вас смерти нет, или и теперь так бывает?

— Бывает и теперь.

— У меня тоже. Я бессмертен.

И Василь начинал расспрашивать обо всем, живо обсуждать очередные текущие дела, давать советы по дальнейшей практической работе в "Г. А. Р. Те" театральном и высказывать свои взгляды на положение в "Гарте" литературном и вообще в литературной жизни.

А потом опять возвращался к тому, что его мучило:

— Вот спрашивал я у Днипровского и у Коцюбы — они тоже признались, что не могут представить себе, чтоб наступил для них конец жизни. — И Василь улыбался застенчивой, смущенной улыбкой.

В день смерти Блакитного я пришел, не зная, что его уже нет в живых. В первой комнате (спальня была во второй) сидели Пилипенко и работник ЦК партии, кажется, агитпропа ЦК — Озерский. Это меня удивило: я не слыхал, чтоб Пилипенко приходил когда-нибудь к Блакитному домой — ведь на литературном поприще спи были постоянные противники и соперники. Низвергали громы друг на друга по каждому поводу.

— Не ходите туда, — остановили меня Пилипенко и Озерский. — Там возле него Лида.

Это меня тоже удивило: ведь Лида была всегда возле него.

Они поняли, что я еще не знаю.

— Василь умер, — сказал Озерский.

Из другой комнаты вышла Лида.

— Умер Василь, — тихо промолвила она.