Рассказ о непокое (Страницы воспоминаний об украинской литературной жизни (минувших лет))

Кулиш не прочь был опрокинуть рюмочку самой вульгарной водки, даже самогона — под огурец и луковицу. Курбас снисходил лишь к белому сухому вину и закусывал исключительно жареным присоленным миндалем.

Курбас зачитывался современной новейшей литературой — немецкой, французской, английской, испанской. Кулиш всю эту "европейщину" терпеть не мог, но с наслаждением углублялся в толстые тома "Киевской старины" или ежегодники "Літературно-наукового вісника".

Когда Кулиш с Курбасом впервые встретились (25-й год), Курбас был еще целиком захвачен "деструкцией" искусства, исканиями "конструкций" и всяческими футуризмами. А Кулиш тогда вообще не знал, что такое литературный "изм" и какие такие "измы" бывают, и вкусы их, и видение мира, и взгляды на искусство театра были диаметрально противоположны, даже антагонистичны.

Но они сразу же — как две антагонистические натуры, дополняющие друг друга, — сразу же сблизились, крепко сдружились.

А прошел год, и они на искусство уже смотрели… словно одной парой глаз.

Кто же из них влиял на другого?

Оба: Курбас на Кулиша, Кулиш на Курбаса. Их общее художническое мировоззрение явилось результатом скрещения двух индивидуальных мировоззрений — курбасовского и кулишовского. Это была, так сказать, "наглядная диалектика".

Майк Йогансен, беспощадный насмешник, о них говорил:

— Ку-лиш — Ку-рбас — "ку-ку", только каждый из них — кукушка в гнезде другого.

Ну, и был еще другом Гуровича Аркадий Любченко.

Непонятная была эта дружба.

Характер Любченко был хорошо известен: он тянулся ко всем знаменитостям или "сильным мира сего" (он и с женой разошелся, чтоб жениться на дочери народного комиссара). Перед каждым знаменитым или "сильным мира сего" он так и расстилался, так и "рассыпался мелким бесом". Первым его объектом был Хвылевый. Таким уж он был верным другом Хвилевого — и смеялся каждому острому слову, и расхваливал каждый новый рассказ, и подобострастно изгибался, когда шли вместе, и за папиросами и водкой бегал… Но стоило Хвылевому "впасть в немилость", дружба Любченко тут же оборвалась, как гнилая веревка. На Хвылевого Любченко начал даже поглядывать свысока. Но тут как раз пошел в гору Кулиш. И Любченко сразу же стал расстилаться перед ним — и засмеется на каждую шутку, и расхвалит каждое новое слово, и изогнется, когда будут идти рядом, и опять-таки — побежит за папиросами и водкой.

Гурович отвечал ему искренней дружбой и абсолютным доверием.

Никто так часто не выступал против Кулиша, как Микитенко, никто не инкриминировал ему столько грехов. Но едва только Кулиш "сошел со сцены" — Любченко буквально прилип к Микитенко: и расстилался перед ним, и рассыпал улыбочки, и расхваливал, и бегал за водкой… Такие уж они были близкие — водой не разольешь! — друзья.

Но ужаснулись бы и Микитенко, и Кулиш, если б узнали, каким врагом стал их "Аркашка" родному народу: изменником, продажной шкурой, у гитлеровских гауляйтеров на побегушках.

Впрочем, о Любченко — мимоходом.

Закончить же эту главу я хочу следующими словами.

Как хорошо, что ныне имя Миколы Кулиша прописными буквами — как имя крупнейшего драматурга своего времени — вписано в историю украинской советской литературы.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИНТЕРЛЮДИИ "ФАЛЬШИВАЯ МЕЛЬПОМЕНА" {1}

В тысяча девятьсот двадцать шестом году вышел в свет мой роман под названием "Фальшивая Мельпомена".

Это был вообще один из первых романов в послеоктябрьской украинской литературе; сюжет его, данный в сатирической интерпретации, — разгромленные националисты-петлюровцы, приняв легальное и даже как будто лояльное обличье актеров провинциального театра, пытаются продолжать подпольную борьбу против Советской власти, — впервые прозвучал в украинской литературе.

Естественно, появление романа вызвало немалый интерес. Но критика и первого и многих последующих изданий "Фальшивой Мельпомены" была на редкость разноголосой. Маститые спецы от литературы подходили к книге с чисто формальных, точнее — формалистических позиций; незначительная еще в то время группка молодых марксистских критиков справедливо бичевала идейные огрехи книги, однако не умела еще раскрыть самую суть идеологической ошибки автора; зато целая свора окололитературных, псевдоортодоксальных, конъюнктурных критиканов так и накинулась на книгу, не оставляя в ней камня на камне, а автора обвиняла во всех смертных грехах и главным образом в "идеализации националистов". Обвинение нелепое, однако в те времена пользовавшееся успехом.

Легко представить, что в ту пору, на заре нашей советской литературы, да еще начинающему писателю с мировоззрением далеко не устоявшимся, с не изжитой еще путаницей — наследием дореволюционного гимназического воспитания, невозможно было сразу разобраться, кто прав, а кто нет, где истина, а где просто ложь.

В то время очень распространены были литературные диспуты. Устроили диспут и по поводу "Фальшивой Мельпомены". Организатором был профсоюз работников искусств, и проходил он в клубе Рабиса на Нетечинской набережной в так называемом "Белом зале" — рядом с театром "Вилла Жаткина".