Рассказ о непокое

Харьковская "турчанка" опять подкачала ("турчанкой" называли в Харькове турбину на электростанции, вывезенную во время первой мировой войны в качестве трофея из Турции, из Эрзерума, — она постоянно портилась). В абсолютной темноте я и сделал свое сообщение. Потом товарищи рассказывали, что аудитория восприняла это как преднамеренный театральный эффект, вдруг стало темно, и замогильный голос заговорил о смерти…

Мне очень горько было потерять товарища, которого я любил. И вообще смерть Чернова произвела на меня тяжелое впечатление. Это удивительно потому, что вообще к смертям и к мертвецам я был привычен… Но почему-то именно эта смерть — не на фронте в бою, не в госпитале от ран, не от страшной эпидемии, когда тысячи и десятки тысяч гибнут рядом, — эта смерть "в одиночку", в собственной постели, поразила меня всех сильней.

"Чернов умер, да здравствуют Черновы!" — сказал над свежен могилой Максим Фаддеевич Рыльский.

Да, я хотел бы и сейчас видеть в нашей литературе Черновых-Малошийченок — живых, веселых, остроумных и немножко ироничных жизнелюбов и любимцев жизни.

Что связывало нас с Леонидом Черновым, что сдружило нас?

Ведь по характеру, по натуре мы были совсем разные люди. Ленька был человек мягкий, я, наоборот, — тяжелый; он беспечный, я — углубленный в себя; он — компанейский, а я — скорее, угрюмый.

Однако вдвоем нам всегда было весело, мы постоянно изощрялись в шутках и остротах, поднимали кого-нибудь или что-нибудь на смех. Может быть, это сближало нас?

А может быть, болезни?

Я ведь тоже то и дело оказывался прикован к постели, и тогда Чернов, пыхтя от одышки (лифта у нас не было), поднимался ко мне на четвертый этаж.

Или — любовь к путешествиям, жажда увидеть чужие края?

Оба мы мечтали поездить по свету, и оба страдали от невозможности это осуществить! В те времена из Советской страны за границу не ездили, разве что дипломаты; капиталистический мир держал нас в крепком кольце блокады.

Свою комнату я сплошь обвешал географическими картами — все стены и даже потолок: к потолку я прикрепил огромную карту полушарий. Я лежал в постели, смотрел в потолок — рыскал взглядом "по всему миру", рассматривал в бинокль отдельные точки — и… свободно путешествовал, куда вздумается… А Ленька без конца рассказывал о своем плавании на "Трансбалте", рассказывал изо дня в день, при каждой встрече, и каждый раз возникали, припоминались, а то и выдумывались новые и новые забытые подробности: интерес никогда не падал. Он действительно объехал почти вокруг всей земли по экватору, теперь мечтал опоясать ее по меридиану…

Кто его знает, что нас сближало, — ведь мы были совсем разные люди.

А впрочем, оба мы были молоды, оба делали первые шаги на жизненном пути, у обоих, еще с гимназических времен, были немножко "мозги набекрень".

Словом — мечты, фантазии, химеры…

Послесловие

На этом я, пожалуй, поставлю точку.

Страшная это вещь — писать воспоминания. Словно подытоживаешь свою собственную жизнь и под результатом подводишь черту: все!.. Больше уже ничего не будет: отчет сдан.

Но еще страшнее — заканчивать свои воспоминания. И не потому, что возникает грустный вопрос: а дальше что? А потому, что записываешь лишь десятую, сотую, тысячную часть того, что следует — мог бы, можешь, должен! — записать. Ведь непременно надо записать то, что знаешь, может быть, только ты — большое оно или малое, — и если ты не запишешь, так оно и уйдет в небытие…

А может быть, и правда, пускай бы ушли в небытие двадцатые и тридцатые годы в нашей украинской советской литературе? Может быть, и правда, достаточно тех сухих формулировок, тех коротеньких, в полстранички, холодных общих мест в лекциях для студентов филологического факультета? Только — филологического…

Нет! И еще тысячу раз — нет! Ведь то были первые — самые первые годы становления советской украинской литературы. Украинской советской литературы, которую ныне читают во всех советских республиках, которую ныне знает мир в переводах на десятки языков. Кто же зачинал украинскую советскую литературу, кто ее творил? Что происходило тогда — при самом ее зарождении — и как это происходило? Кто вел ее вперед, а кто тащил назад?..

Ведь просто недопустимо, что этот важнейший, как и в каждом деле, период — период зачина — стал почти "белым пятном" для последующих литературных поколений. И нынешняя молодежь — я имею в виду литературную молодежь, молодых литераторов, педагогов, студентов, библиофилов, любителей литературы — мало что знает об этом периоде. Если не считать избитых казенных обобщений — подобных "выступлениям" перед живыми людьми по шпаргалке вместо живого рассказа или горячей речи. Впрочем, я оговорился, сказав — молодежь. Какая там — молодежь! Этот период плохо знают и люди постарше — писатели, которым сейчас под пятьдесят. Ведь в двадцатые годы они были… октябрятами, а в тридцатые — пионерами.