Рассказ о непокое

Странная это была "беседа". Примерно так:

— Ага… А постный день помнишь?

— Еще бы! А куда девался тот бородач?

— Кто его знает…

Пауза.

Вишня вдруг запел себе под нос:

— "Соловей, соловей, пташечка,
Канареюшка жалобно поёть…"

— А ты все такой же, как был.

— Да и ты такой самый.

Пауза.

— "А солдат, а солдат-душечка,
Солдат-душечка на войну идёть…"

— Эх, Павлуша, Павлуша, не повезло нам с тобой… Я кончил хозяйничать и выставил на стол все, что у меня было из пайка и осталось от обеда в столовой штаба: хлеб, тушенку, мандариновый джем.

— Банкет! — сказал Вишня и даже потер руки. — " Вот только… Ты, Ивасик, как теперь — пьешь?

— Пил бы, если б было что, да где ж его теперь взять?

— Я не о том. Там доводилось пить?

— Нет! Из чая, правда, варили этот, как его?

— А я, брат, пил. Редко, правда, но пил: я ж последние годы там фельдшером — фершалом — работал.

Они поглядели друг на друга и захохотали.

И это был уже настоящий "вишневый" смех:

— Хе-хе-хе-хе-е-е-е!

И тогда я вдруг вспомнил:

— Хлопцы, — сказал я, — у меня авитаминоз, и мне в поликлинике прописали глюкозу. И все двадцать ампул выдали. Большущие ампулы — по двадцать пять, верно, граммов. Но — глюкоза на спирту! Может быть, ее… пить можно, черт с ней, что сладкая?

Вишня громко крякнул и с надеждой посмотрел на Соколянского: хотя Соколянский и не доктор, однако же… профессор — должен знать.

— Что ж, — Соколянский пожал плечами, — отравиться, пожалуй, нельзя, раз в кровь делают вливание… Пробу надо взять… поставить эксперимент… — закончил он неуверенно. — Где она у вас, эта глюкоза?

Я достал коробку с ампулами — длинными, большими стеклянными ампулами. Их оставалось еще шестнадцать. Чуть не четыреста граммов спирта.

Соколянский разбил одну, понюхал, капнул на ложечку, взял на язык, посмаковал… Мы взирали на него с надеждой.

— Крепко, разводить надо…

— Ура! — крикнул Вишня.

И вот перед нами стояла и водка — слаще, чем ликер, противная, но крепкая.

Мы сидели, пили глюкозу из ампул, заедали американской тушенкой, потом пили чай с мандариновым джемом — во рту было приторно, в горле першило, тошно было на вкус, но на душе становилось все теплее, легче. И уже как-то само собой вышло, что Павло Михайлович рассказал всю свою историю, вплоть до вызова к коменданту лагеря; потом — отъезд в Москву неизвестно зачем; в Москве вдруг выдача на Лубянке паспорта и… выход на волю. Куда же мне идти? Куда хотите: вы свободны. Но… куда же я денусь? А тут полно ваших товарищей. Вот Максим Фаддеевич Рыльский проживает в "Новомосковской" гостинице: к нему и идите — он председатель вашего Союза писателей, как-нибудь уж устроит вас.

Потом Соколянский заторопился и ушел — приближался комендантский час, и мы с Павлом Михайловичем остались вдвоем.

Спать мы решили здесь же, в кухне, потому что в комнатах стоял смертельный холод, а тут, хоть и слепенько, но горел газ. Мы легли на кровать и укрылись полушубком Павла Михайловича — ему выдали на дорогу недурной-таки кожушок.

Но спать не хотелось. Мы погасили свет, размаскировали окно и, лежа, покуривали, глядя в высокое, холодное, звездное над Москвой небо.

И говорили.

Говорили обо всем. О том, что уже миновало, и о том, что нас ждет. О войне, о людях. Об Украине, которой у нас сейчас не было. И о том, что она непременно будет. И это — скоро, не за горами. Говорили и о литературе.

Я спросил Павла Михаиловича несмело, боясь ранить этим вопросом:

— Там… не писали?

Павло Михайлович помолчал.

— Нет. Не писал.

— Будете писать… теперь?

Павло Михайлович долго молчал — так долго, что я уже стал тяжко казниться, что своим глупым, бестактным вопросом больно ранил его. Но Вишня все-таки ответил:

— Разве я теперь сумею?

Это было сказано так горько, что сердце разрывалось. Я хотел что-то возразить, но Павло Михайлович меня остановил:

— Не надо. Не говорите. Знаю: будете утешать, что отойду и… сумею… Не надо, не говорите.

Я примолк.

Где-то далеко шел воздушный налет — на подступах к Москве: на горизонте вспыхивали молнии далеких, но частых выстрелов зениток. Так бывало каждую ночь. Но Павло Михайлович не знал, что это такое: он еще не видел военного ночного горизонта с девятого этажа в Москве.

— Что это мигает?.. Можно подумать, молния, если б не зима?

Я объяснил: далекие выстрелы зениток. Так далеко, что выстрела не слышно, только отблеск. За третьим или четвертым кольцом противовоздушной обороны.

Мы лежали и беседовали — сон не приходил и не смежал нам веки. А может быть, то играл спирт в голове или сказывалось возбуждение от излишка глюкозы?

Канонада тем временем приблизилась: уже стал слышен далекий гул. Потом и стекла в окнах начали дрожать.

И вдруг нас с Павлом Михайловичем стукнуло прямо в темя и на голову посыпалась штукатурка с потолка.

— Что это? — даже вскочил Павло Михайлович. — Бомба?

— Да нет же — зенитка: забыл вас предупредить — она же как раз над нашей головой…