Рассказ о непокое

Зенитка над головой ударила второй раз и третий: враг-таки прорвался сквозь четвертую, третью и вторую линию обороны. Это в последнее время случалось совсем редко.

Павло Михаилович посмотрел на меня настороженно:

— Надо… прятаться? Или как?

— Если хотите… Кажется, под нашим домом нет бомбоубежища — надо бежать до метро.

— А… надо?

Зенитка над нашими головами ударила еще и еще, штукатурка сыпалась густо — на кровать, на стол, на пол.

— В начале войны люди прятались — теперь привыкли.

— А вы?

— Я был постом наблюдения за воздухом: сперва в Харькове, а теперь здесь. Это не под дом надо, а на дом — на крышу. Только теперь у нас зенитки на крыше, и наша служба ликвидирована…

— Гм. Значит, послабление вышло?

— Послабление…

Зенитки ударили еще раз и еще раз. Потом — впервые — стали слышны и разрывы бомб: четыре кряду — гуп-гуп-гуп-гуп.

— А это уже… разрывы?

— Разрывы.

— Далеко?

Разрывы грохнули снова — гуп-гуп-гуп-гуп, но уже значительно ближе, совсем близко, здесь, в Замоскворечье.

— Это уже ближе, — ответил я на вопрос Вишни, когда стало потише.

Но теперь зенитки затрещали истерически, и я не услышал, что сказал Вишня.

Он сказал, должно быть, "раз не надо, так не надо", потому что взгляд его перестал быть настороженным, он снова лег, вытянулся на спине и даже закрыл глаза.

— Знаете, — сказал Вишня, когда стало тише, перестала, собственно, грохотать зенитка над нашей головой, а били только далекие, — знаете, мне что-то спать захотелось…

— Это от канонады. У многих так. Только услышат орудийную стрельбу, сразу ко сну клонит…

Я не успел еще кончить фразу, когда рядом послышалось посапывание. Посмотрел на Вишню, посветив себе огоньком папиросы. Вишня спал…

Когда я проснулся — уже был день, серое утро, — Вишни рядом на кровати не обнаружил: он обходил все краны, откручивая их, и, горестно вздохнув, закручивал снова — воды не было.

— Пить хотите, Павло Михайлович?

— Глюкоза чертова… прямо жжет…

В самом деле, я тоже почувствовал, что все горит — ведь "введено в организм" добрых сто граммов чистого сахара.

— А в чайнике не осталось?.. В кранах вода бывает по большей части только вечером, особенно на девятом этаже.

— Что ж делать? Пропасть ведь можно…

Нет, пропадать нужды не было — я знал, как раздобыть воду, но для этого надо было одеться, а до чего ж не хотелось выбираться из-под теплого кожушка Вишни в холодную комнату.

— Есть два способа добыть воду… — начал я, чтоб оттянуть минуту вставания.

— Целых два? Давайте сразу оба, а то очень пить хочется!

— Надо либо спуститься вниз, в подвал — там всегда вода в кране. Только там очередь и… снова тащиться на девятый этаж.

Вишня крякнул: перспектива мало привлекательная.

— А другой способ?

— Это — наверх. Надо выбраться на крышу через чердак и набрать снега — вчера как раз выпал свеженький.

— О! — Этот способ Вишне понравился. — Одевайтесь!

— Одевайтесь вы.

— Хэ! Я же тут гость!

— А я — хозяин.

Я записываю и этот диалог, незначительный, мелкий, но мне тогда так отрадно было, что Вишня пытался шутить.

— Там же — дамы: зенитчицы, и я не имею чести быть им представленным.

— Вот и представитесь. А девчонки хорошенькие…

— Черт побери!..

Вишня начал натягивать штаны.

— А во что воду набирать?

— Не воду — снег: вон в ту миску…

Вишня кончил одеваться, но и меня не пощадил — сдернул свой кожушок, и мне пришлось-таки встать.

Мы пошли на чердак и на крышу вместе. Зенитчицы уже встали, если они ложились спать, и теперь готовили себе завтрак: разогревали на сухом спирту тушенку. Я познакомил их с Вишней, мы покурили вместе, девчата просили, когда пойдет газ, постучать им в потолок — они вскипятят себе чаю.

Когда мы вернулись домой, Вишня напился воды — мутной, желтой, снеговой воды с крыши, сел на кровать и вдруг заговорил уже совсем "по-вишневому", со свойственными только ему одному интонациями, которые не передать, не изобразить словами:

— А я уже, знаете, дома. Хе-хе-хе-хе-е-е-е-е!.,

Через несколько дней — уже после того как Павло Михайлович нашел дочь и жена приехала в Москву, — как-то утром, когда я только пришел в редакцию, я услышал, как скрипнула дверь в комнатке Вишни: значит, эту ночь он ночевал здесь, а не у жены и дочери. Через минуту дверь моей редакции приотворилась, и в щели показалось лицо Павла Михайловича.

Он ничего не сказал, только как-то заговорщицки подмигнул, а затем поманил меня пальцем.

Я встал и вышел в коридор.

— Что такое, Павло Михайлович? Почему не заходите, а?..

— Потому… секрет!

Вишня отошел еще на несколько шагов и снова поманил меня пальцем.

— Да что такое? Какой секрет?

— Тайна!

В голосе Павла Михайловича звучала шутка, но лицо было совершенно серьезное, даже какое-то испуганное или взволнованное…

— Что случилось?

Вишня дошел до своей двери, открыл ее и снова поманил меня.

Я вошел, не зная, чего ожидать — шутки или чего-нибудь важного?

Павло Михайлович сел и кивнул мне, чтоб я садился рядом.

Я сел.

Тогда Вишня вынул тетрадь, положил ее себе на колени и раскрыл. Рука у него дрожала.

— Что это?

Вишня помолчал. Руку — чтоб не было видно, как пальцы отбивают дробь по бумаге, — он сунул в карман.

— Кажется… сумел…