Рассказ о самом главном

Ноздри у него дрожат - как у зверя, который чует еще далекий, неясный запах и, ощетинившись, пятится. Не сводя глаз с новой страшной луны, - он ступает шаг назад, еще шаг - заслонился ладонью. Вдруг стрелой к двери скорее отсюда, чтобы не видеть, чтобы - но уже нет двери, она завалена снаружи кусками расколотых стен - глыбы, груды, горы стеклянного льда в красных искрах, назад, нельзя, только вперед. Куда?

Я одна - я. Мать, живу тысячу кругов - я одна знаю, куда. Я слышу, как со свистом, в сто раз быстрее, мы мчимся навстречу Земле, кружась - и ради этого все, ради этого обречены мною эти двое последних, мужчина и женщина: они еще живы, еще люди.

И я - человек. Если бы не быть человеком, если б... Но вслух нельзя, и я знаю: я сейчас улыбнусь ему - вот - я улыбнулся.

Обеими руками он крепко держит свою бушующую голову, глаза круглы - как у ребенка, как у зверя. Тихо он говорит ей, Матери:

- Что ты сделала? Что это - там, красное?

- Это - Земля. Я повернула к Земле - чтобы мы... Нет, нет, слушай: там, на Земле - воздух, там - люди, мужчины и женщины, и они все дышат целый день, целую ночь - сколько хотят, и там уже не надо убивать, и там...

Губы у него шевелятся - он повторяет за ной слова, как молитву - на верхней губе у него чуть заметная теплая ложбинка. И уже знать, видеть, как вздернется эта губа в оскаленной последней улыбке, как его зубы...

Вслух:

- И ты... ты будешь дышать - днем, ночью, всегда, сколько хочешь!

Мужчина закрывает глаза - невозможно поверить сразу, сердце стучит; и тотчас открывает, чтобы поверить - чтобы протянуть руки к косматой, прекрасной, страшной Земле - чтобы закричать ей навстречу, как на заре зверь - чтобы в пьяной радости схватить ту, другую женщину, сжать ее грубо, жестоко, нежно.

Кружась и дрожа, Земля ждет, чтобы ее пронзили до темных недр - чтобы вырвались нетерпеливые бурлящие багровые лавы - чтобы сгореть, сжечь. Дрожа, она закутывает наготу в тучи, льет дождь, обжигающий, как слезы - о том, чтобы это скорее, чтобы это - никогда: это ослепительно, это больно.

С крыши - капли о каменный подоконник, и во всем мире двое - Куковеров и Таля - слышат каждую каплю. Лампочка, деревянный стол, на столе - трупики папирос, согнутые тяжестью цветения, ресницы опущены вниз - на Куковерова, он на полу, лицом в теплую долину между Талиных колен, где недавно метался червь Rhopalocera... И в тишине - капли; от капли до капли - века.

Куковеров поднимает лицо, закрытые глаза, улыбку:

- Капли - вы слышите? До чего огромна кажется капля - или, может быть, не то, но вы понимаете? Я знаю: я их буду слышать всегда - всю свою - Он хотел сказать: "всю свою жизнь" - и споткнулся. Улыбка белеет, он стоит на коленях молча, потирает лоб вот здесь, над правою бровью - один палец на руке желтый от табаку.

Внутри, в Тале, как живой ребенок, поворачивается сердце с такой болью, что хочется крикнуть и всю себя - что-то самое невозможное, самое трудное только, чтобы ему этот час или два...

Куковеров сине, удивленно открывает глаза - потому что вдруг слышит ее смех.

- Слушайте - ну, до чего же я глупая! Ведь я же забыла вам самое главное... Я сейчас с ним говорила - с Дордой, он говорит, что завтра... что вообще вас не... Я не помню... я торопилась - он сказал, что вас перевезут в город - он устроит, чтобы...

Глаза у Куковерова - круглые, как у ребенка - все синее, все шире.

- Но... но он мне - совсем другое - только что... Мы с ним здесь...

- Нет, нет! Потому что я просила, может быть... Я не знаю - он сказал, я же вам говорю!

Папиросу. Спичек нет - красный язык в лампе дрожит и вытягивается вверх. В голове у Куковерова, жужжа, сумасшедше несется, как в часах с лопнувшей пружинкой; выскочившие из клетки слова - друг через друга:

- Да, да, ведь мы когда-то с Дордой вместе... ему это очень... Вот это вот его папиросы - понимаете? И если... И потом мы бы с вами куда-нибудь... Это очень просто: фамилию можно... Смешно - откуда это? Фамилия была Пупынин, Пантелей - понимаете? И человек подал прошение, чтобы переменить на "Робеспьер" - Пантелей Робеспьер! Именно, именно: Пантелей Робеспьер!

Тале нужно засмеяться вместе с Куковеровым, потому что если она не засмеется... Одна пустая, страшная, без дыхания секунда, потом смех кусками, комьями - совершенно сухими, тотчас же рассыпающимися в пыль. Куковеров опять что-то такое об этом - как они вместо с ной будут... Будут? И больше уже нет сил. Таля кричит:

- Замолчите! Не надо! Я не могу!

Тишина. Капли о камень. Куковеров на коленях, его голова у Тали в руках - вот так, обеими руками, крепко сжать эту голову и не дыша смотреть, еще, еще - чтобы запомнить его на всю жизнь.

В Куковерове навеки - до завтра - отпечатываются чуть холодные, как сирень в сумерках, девичьи губи. И когда он потом целует сквозь шелк, Таля, кружась и дрожа - дрожат и холодеют руки - всю себя, что-то самое немыслимое быстро расстегивает платье, вынимает левую грудь - так вынула бы ее для ребенка - дает Куковерову:

- Вот... хочешь так?