Рассказ с похмелья

Евгений был внутренне согласен с тем, что везде свет, и не хотел темноты. Свет казался ему естественным и правильным, никогда не прекращающимся. Неважно было искать причину света: свет был, и этого казалось достаточно. Они трое и сами светились нежными розовыми телами, лучистые зайчики света от их глаз прыгали по гальке. Свет вибрировал и — слышно было — звенел тонким музыкальным звоном: дринь-динь-динь…

С тревогой, опахнувшей его во сне, Евгений вспомнил, что женщину зовут Виталией и что она была его женой. Однако почему «была»? Она по-прежнему его жена, и это после их свадьбы они лежали на берегу моря и пили из широкогорлых бокалов что-то темное и тягучее, похожее на нектар, и бокалы не падали на гальку, оставленные рукой, а невесомо зависали в воздухе. Место, где они тогда жили и где поженились, и теперь никуда не исчезло и находится на севере. И сейчас, как и тогда, называется Оссорой. В этом названии тоже было что-то мелодичное: он силился вспомнить, что оно означает в переводе с корякского языка, но не мог вспомнить.

И это короткое напряжение памяти как бы расцарапало полотнища отовсюду льющегося света, который был — он чувствовал это всем своим сердцем — полнотой осуществленного счастья. Полноты его хватало на всех и на все: и на его друга, который теперь жил в другом городе, на жену, на пса, на чаек, на море. Чайки ничуть не раздражали Евгения своими плачущими криками и стенаниями. Сам себе он казался легким, прозрачным, испускающим свет и, кажется, воспарял в стаю чаек.

«Сынок, не упади!» — вдруг ясно послышалось ему. Он растерянно приподнялся на локте и оглянулся. Голос матери звучал рядом, и в нем слышалась мольба.

Он увидел себя, трехлетнего, сидящим на ветке яблони в деревенском саду. Он тогда утек из-под пригляда старшего брата — тот, усердно пыхтя, волок по земле деревянную лестницу, — чудесным образом вскарабкался по стволу яблони, сел на толстую ветку и стал разглядывать крохотный мир между стоптанных лепешками сандалий. Внизу, не замечая пропажи сына, мать полола картошку — она тогда была молодой, дородной, красивой, с округлым лицом и прямыми русыми волосами, перехваченными по лбу легкой косынкой в горошек, — из сухих веток брат строил игрушечный шалаш, среди стеблей картошки бродила пестрявая курица, на которую мать замахивалась тяпкой и тщилась согнать с огорода, — курица вскрикивала, всполошенно трепыхала крыльями и отлетала в сторону, а потом молчком возвращалась на прежнее место. Внизу было столько непонятого, интересного и значительного, что Евгений не выдержал напора непонятного, распирающего его восторга и ликующе закричал: «Гля-а!» Чем себя и выдал.

Мать скрыла первый испуг, послала брата за лесенкой, а сама стала внизу под Евгением и начала его ласково уговаривать, чтобы он, значит, крепче держался на своей ветке до возвращения брата, и чтобы его подхватить, если сорвется. Евгению было так радостно от ее с братом переполоха, оттого, что ему уделили столько внимания, что хотелось отпустить ветку и воробышком слететь на руки матери, но удерживали тревога в ее голосе, да и от высоты меж лопаток возникал щекотно-ознобный страх.

Тогда все завершилось благополучно: брат, кряхтя, приставил лестницу к стволу яблони, забрался по ней на ветку, на которой сидел Евгений, спустил его по ступенькам, придерживая за ворот рубашки, а внизу рьяно отпустил пенделя, на что Евгений обиделся и толсто, вымученно заревел.

Давно было и забылось, но вот голос матери вдруг всплыл из глубин памяти на сверкающую поверхность сна, и его не заглушил даже настойчиво дребезжащий звук колокольчика.

И как только вспомнилось — море и небо начали медленно тускнеть, хотя все еще источали очень яркий свет, чайки обернулись большими серыми городскими воронами, Тобик посмурнел и припонурился, отворилась во сне скрипучая железная подвальная дверь, обросшая шубой сыпучей ржи, в клубах сизого удушливого пара появилось лицо небритого человека в оранжевой путейской робе, лицо с длинным, забавно обвисшим «уточкой» носом, с бесцветными глазами навыкат. Человек моргнул на уличный свет, заметил Евгения, останавливающим жестом поднял руку с зажатым в ней газовым ключом и повел головой на кадыкастой шее, как бы приглашая Евгения в подвал. Там у него среди труб в закутке стоял деревянный лежак с кишащей кошачьими блохами телогрейкой, на которую он опрокидывал легкомысленных девок с округи — была целая очередь этих девок, — была страшного цвета тумбочка, где таились початая бутылка водки и щербатый залапанный стакан с черным в темноте подвала дном. И уже услышал его обычную присказку, которую никогда не удавалось дослушать до конца: «Как-то отрубаю я в подвале стояк. И подходят ко мне два кента. Я посветил фонарем: у одного рука в кармане…»

Звон колокольчика стал нестерпимо назойливым. Он злобно высверливал черные каверны в сверкающем облаке сновидения. Евгений застонал, сопротивляясь наступающему пробуждению, страдая, изо всех сил сжимал веки и всем существом рвался обратно в свет.