Рассказ Служанки

— Я верю, — говорит он. Улыбается. Командору приятно, если я отличилась, показала развитость, будто умная собачка, ушки на макушке, готова откалывать коленца. Его похвала окутывает меня, словно теплая ванна. Я не чувствую в нем злобы, какую улавливала в мужчинах, порой даже в Люке. Он не прибавляет мысленно «сука». Манера его — совершенно отеческая. Ему приятно думать, что я развлекаюсь, — и я развлекаюсь, о да.

На карманном компьютере он проворно суммирует счет.

— Ты сегодня выиграла одной левой, — говорит он.! Я подозреваю, он жульничает, льстит мне, чтобы меня ободрить. Но зачем? Вопрос открытый. Чего он достигает потаканием? Наверняка чего-то достигает.

Он откидывается в кресле, кончики пальцев сведены — я уже узнаю этот жест. Между нами складывается репертуар таких жестов, таких узнаваний. Командор смотрит на меня — не сказать, что неблагожелательно, однако с любопытством, будто я загадка, которую требуется решить.

— Что ты хочешь сегодня почитать? — спрашивает он. Тоже традиция. Пока я прочла журнал «Мадемуазель», старый «Эсквайр» восьмидесятых, «Мисс» — журнал, который, я смутно припоминаю, валялся в разных маминых квартирах, пока я росла, — и «Ридерз Дайджест». У него даже романы есть. Я прочла Рэймонда Чандлера, а сейчас наполовину продралась сквозь «Тяжелые времена» Чарлза Диккенса. В таких случаях я читаю) быстро, жадно, почти проглядываю, стараясь запихнуть в голову как можно больше, предчувствуя долгую голодовку. Если бы речь шла о еде, это было бы прожорство изголодавшегося, если бы о сексе — торопливое соитие украдкой, стоя, где-нибудь в переулке.

Пока я читаю, Командор сидит и наблюдает, как я это делаю, ни слова не говоря, по и не отводя взгляда. Это наблюдение странным образом сексуально, и я будто раздета. Лучше бы он отвернулся, побродил по комнате, сам бы что-нибудь почитал. Тогда, может, я бы хоть капельку расслабилась, не торопилась бы. А так это мое противозаконное чтение — как спектакль.

— Мне кажется, я бы лучше просто поговорила, — отвечаю я. И сама изумлена, когда слышу эти слова.

Он снова улыбается. Похоже, не удивился. Может, ждал этого или чего-то подобного.

— Да? — отвечает он. — О чем ты хочешь поговорить?

Я мнусь.

— Пожалуй, о чем угодно. Ну, о вас, например.

— Обо мне? — Он все улыбается. — Ну, обо мне, собственно, почти ничего и не скажешь. Обычный парень, как все.

Я влетаю лбом в эту фальшь, даже стилистическую фальшь — «парень»? Обычные парни Командорами не становятся.

— Вы же, наверное, что-то умеете, — говорю я. Я знаю, что подталкиваю его, подлизываюсь, выманиваю его наружу, и мне противно от себя — это, прямо скажем, тошнотворно. Но мы фехтуем. Либо он говорит, либо я. Я знаю, чувствую, как речь вздымается во мне, я так давно ни с кем по-человечески не говорила. Сегодняшние обрывки шепота с Гленовой едва ли считаются; однако они раздразнили меня, они были вступлением. Какое наслаждение — говорить, даже вот так; теперь я хочу еще.

А заговорив, я скажу что-нибудь не то, я что-нибудь выдам. Вот она подступает — измена себе. Не хочу, чтобы он много знал.

— Ну, начать с того, что я был рыночным аналитиком, — неуверенно говорит он. — А потом, можно сказать, отделился.

Я знаю, что он Командор, соображаю я, но не знаю, Командор чего. Что он контролирует, какова его сфера деятельности, как прежде выражались? Отдельных титулов у них нет.

— А, — говорю я, стараясь имитировать понимание.

— Можно считать, что я своего рода ученый, — говорит он. — В определенных рамках, естественно.

После этого он некоторое время не говорит ничего, и я тоже ничего не говорю. Мы друг друга пережидаем. Я ломаюсь первой:

— Э, может, вы могли бы мне объяснить — я вот давно думаю.

Он оживляется:

— Что же?

Я на всех парусах приближаюсь к опасности, но не могу остановиться.

— Я откуда-то помню одну фразу. — Лучше не говорить откуда. — По-моему, латинскую, но, я думала, может… — Я знаю, у него есть латинский словарь. У него разные словари — на верхней полке слева от камина.

— Скажи, — отвечает он. Отстраненно, однако настороже — или фантазия разыгралась?

— Nolite te bastardes carborundorum, — говорю я.

— Как?

Я неверно произнесла. Я не знаю, как правильно.

— Я могу записать, — говорю я. — Показать, как пишется.

От этой новаторской идеи он теряется. Вероятно, забыл, что я умею писать. В этой комнате я ни разу не держала ни карандаша, ни ручки — даже чтобы счет суммировать. Женщины складывать не умеют, однажды шутливо сказал он. Я спросила, как так, и он ответил: для них один, один, один и один не дают четырех.

А сколько? спросила я, ожидая услышать «пять» или «три».

Просто один, один, один и один, ответил он.

Но теперь он отвечает:

— Хорошо, — и через стол сует мне самописку, едва ли не дерзко, будто его взяли на «слабо». Я оглядываюсь, ищу, на чем записать, и он дает мне настольный отрывной блокнот: наверху страницы — улыбающаяся рожица. Такие до сих пор выпускают.