Рассказ Служанки

Я печатными буквами старательно пишу фразу, копирую из недр моего разума, из недр моего шкафа. Здесь, в этом контексте, это не молитва, не повеленье, но унылое граффити, когда-то нацарапанное и забытое. Ручка в пальцах чувственна, почти живая, и я ощущаю ее силу, силу слов, которые прячутся в ней. Глаза завидущи, ручки загребущи, говаривала Тетка Лидия, цитируя очередную поговорку Центра, отпугивая нас от фаллических предметов. И они не ошиблись, это зависть. Просто держать ручку — уже завидовать. Я завидую Командору — у него есть ручка. Вот что еще я хотела бы украсть.

Командор забирает у меня листок с рожицей и смотрит. Потом начинает смеяться и — это что, он краснеет?

— Это не настоящая латынь, — говорит он. — Это шутка такая.

— Шутка? — недоуменно переспрашиваю я. Неужто я рискнула, рванулась к знанию, ради обычной шутки? — Какая шутка?

— Ну, школьники, сама понимаешь, — говорит он. Смеется он ностальгически, я теперь слышу — это смех снисхождения к себе прежнему. Он поднимается, отходит к книжным полкам, достает книгу из ее кладезя; только это не словарь. Старая книжка — похоже, учебник, потрепанный и чернильный. Сначала Командор листает сам, раздумчиво, вспоминая; затем:

— Вот, — говорит он и кладет открытый учебник передо мной на стол.

И я вижу на картинке: черно-белая фотография Венеры Милосской, ей неумело пририсованы усы, черный лифчик и волосы под мышками. На другой странице римский Колизей, обозначенный по-английски, а под ним спряжения: sum es est, sumus estis sunt[58].

— Видишь? — говорит он и показывает, и я вижу на полях — теми же чернилами, что волосы на Венере. Nolitete bastardes carborundorum. — Тому, кто не знает латыни, я даже не знаю, как объяснить, почему это смешно, — говорит Командор. — Мы все время такие штуки писали. Не знаю, откуда они брались — от старших, наверное. — Забыв меня и себя, он листает учебник. — Вот, посмотри, — говорит он. Картинка называется «Сабинянки», и на полях нацарапано: hic haec hoc, huius huius huius, huic huic huic[59]. — И вот еще, — продолжает он. — Dormiebam, dormiebas, dormiebat...[60] — Он умолкает, вернувшись в сегодня, смущается. Снова улыбка, на сей раз можно сказать — ухмылка. Я представляю его с веснушками и вихром. Сейчас он мне почти нравится.

— Но что оно значило? — спрашиваю я.

— Которое? А. Это значит «не дай ублюдкам тебя доконать»[61]. Мы тогда считали, что очень умные.

Я выжимаю улыбку, но теперь мне все кристально ясно. Я понимаю, зачем она это написала на стене в шкафу, но я также понимаю, что наверняка она выучила эту фразу тут, в этой комнате. А где еще? Она школьником не была. С ним, во время предыдущего наплыва детских воспоминаний, взаимного доверия. Значит, я не первая. Кто проник в его тишину, кто играет с ним в настольные игры.

— Что с ней случилось? — спрашиваю я. Он соображает почти мгновенно:

— Ты ее откуда-то знала?

— Откуда-то, — говорю я.

— Она повесилась, — отвечает он; задумчиво, не грустно. — Поэтому люстру мы убрали. В твоей комнате. — Пауза. — Яснорада узнала, — прибавляет он, словно это все объясняет. Это все объясняет.

Если псина умерла, заведи другою.

— На чем? — спрашиваю я.

Он не хочет подкидывать мне идеи.

— Какая разница? — говорит он.

Разорвала простыни, я подозреваю. Я обдумывала варианты.

— А нашла ее, видимо, Кора, — говорю я. Вот почему она закричала.

— Да, — говорит он. — Бедняжка. — Это он про Кору.

— Может, мне больше не стоит сюда приходить, — говорю я.

— Мне казалось, тебе приятно, — легко отвечает он, однако следит за мной напряженно, глаза напряженно горят. Казалось бы, в страхе, но нет — мне хватает ума понять. — Я бы этого хотел.

— Вы желаете, чтобы моя жизнь была сносной, — говорю я. Получается не вопрос, но ровное утверждение. Ровное и без никакого объема. Если моя жизнь сносна, может, они все-таки поступают правильно.

— Да, — говорит он. — Хочу. По-моему, так было бы лучше.

— Ну ладно, — говорю я. Все изменилось. У меня кое-что есть на него. У меня на него есть возможность моей гибели. У меня на него есть его вина. Наконец-то.

— Чего бы тебе хотелось? — спрашивает он; все та же легкость, словно это просто денежный обмен, к тому же мелкий — сладости, сигареты.

— То есть — помимо крема для рук, — говорю я.

— Помимо крема для рук, — соглашается он.

— Мне бы хотелось… — говорю я. — Мне бы хотелось знать. — Слово звучит нерешительно, даже глупо, я сказала не подумав.

— Что знать? — спрашивает он.

— Все, что нужно знать, — отвечаю я; нет, так чересчур легкомысленно. — Что происходит.

XI Ночь

Глава тридцатая