Рассказы

А вот в этом дворе кто-то убил женщину, в этом доме жил слабоумный мальчик, утонувший в реке. Он запомнился мне бредущим к берегу. Я обогнал его. Он смотрел в землю и бормотал: «А мясо кончилось. А рыба осталась». А в этом дворе мы с одноклассником после недолгих поисков нашли на ярко-белом снегу тоже яркий, но малиновый труп его ободранной собачником дворняжки Нерки. В этом моем однокласснике с детства все видели будущего негодяя, его не любили учителя. Приехав однажды, я услышал, что он ударил кого-то ножом, но по счастью не достал сантиметра до сердца. В следующий приезд я узнал, что он повесился у себя на чердаке. Никто, кроме меня, не видел слез, которые катились у него по щекам, когда мы нашли его собаку.

Я еще сходил на реку и проверил, правильно ли я помню угол, под которым поднимается от реки берег, заканчиваясь большими гранитными камнями, которые недостаточно велики, чтобы называть их скалами.

Сон длился, и время шло даже во сне.

ЖЕНА

Она вышла из ванной комнаты, обернутая в два полотенца — одно, большое, закреплено на груди, другое, меньшее, охватывает ее волосы и открывает лоб.

— Я не умею так закреплять полотенце, — сказал я, имея в виду большее из двух.

Она улыбнулась.

— Слепой квадратик, — сказал я.

— Что? — спросила она в ужасе и принялась искать очки, чтобы взглянуть на меня. Я не помогал ей, но и не посягал отнять у нее полотенце. Она не щурилась, а наоборот, шире раскрыла глаза, глядя на мое туманное очертание. Этого мне и хотелось — увидеть ее глаза широко раскрытыми и оставаться в тумане. Я тихонько смеялся, — когда она найдет очки, они сразу запотеют.

Она нашла очки, они запотели. Она протерла их.

— Почему «квадратик»?

— Посмотри в зеркало — полотенце образует белый, пушистый квадратик.

Она посмотрела.

— Я не поправилась? — спрашивает она меня с беспокойством, но полотенце раскрывает только бесполому зеркалу.

Я молчу.

— Кажется, нет, — переводит она ответ с языка зеркал на язык женщин и запахивает большое полотенце. Все же она устраивает себе экзамен и опять скрывается в ванной комнате, я слышу стук весов, старых, но проверенных временем, опущенных на кафельный пол, взмах сброшенных полотенец, повизгивание пружин, означающее поиск правильной позиции, а затем металлическое чирканье о кафель возвращаемого в пластмассовый шкаф механизма. Возвращается и она, снова в своих полотенцах.

— Ты сказал «слепой квадратик». — Ударение она ставит теперь на слове «слепой», а вопрос задает так, что я не смогу от него отвертеться. Если объяснять ей про широко раскрытые глаза, получится елейное объяснение, и вместо этого я слащаво ей улыбаюсь. Но искренне.

Она бережлива и не любит девальвации валют, тем более — неосязаемой валюты любви. Поэтому она сначала защитит себя тканью, надев ее под большим полотенцем и попав в нее ногами, после чего покажет мне язык. Потом накинет на себя через голову что-нибудь очень легкое, и когда это легкое что-то начнет опадать по ней, она откинет большое полотенце. После этого посмотрит на меня строго и с достоинством. Ах да, еще до того, как освободиться от большого полотенца, она сбрасывает то, что меньше, и, тряхнув несколько раз головой, проверяет, просохли ли волосы. Критерий — не ежусь ли я от попавших на меня мелких брызг. Если я начну ежиться, она посмотрит на меня внимательно, не вру ли я. И я, конечно, совру и поежусь, чтобы она на меня взглянула.

Шлепанцы бросаются защитить ее ступни, потому что попробовали бы они не броситься! Их бы живо нашли, загнали по одному в угол между стеной и трюмо, например, и они все равно приступили бы к своему шлепанью. Шлеп один, шлеп — другой, никогда — вместе: она взрослая женщина, а не девчонка с улыбкой на дошкольной фотографии.

Она зовет меня на кухню. Она готовит салат, и я должен открыть для нее банку тунца. Я дергаю за кольцо, и консервная коробка распахивается.

— Я сильный?

— Очень, — говорит она убежденно и с уважением.

— Ты офигительно умна, — говорю я не о ее ответе, а о ее убежденности. — Хитрюга.

Она смотрит на меня снизу-искоса и предлагает попробовать салат. Она было хотела дать мне его попробовать с ложки, которой размешивала, потом собралась достать для этого вилку из ящика, но потом передумала снова и протянула мне эту большую столовую ложку. Салата на ней — в самый раз для пробы: треть ложки. Потому что пол-ложки — ни то ни се, а полная ложка — неуважение к пробе как принципу.

— Достаточно соли?

— Да.

— Яйцо чувствуется?

— Чувствуется яйцо.

Она очень коротко шмыгает носом, это знак удовлетворенности. На настоящее шмыганье, из-за насморка, это совсем не похоже. Настоящее шмыганье строго запрещено. Мне тоже. Поэтому я убегаю подальше, чтобы шмыгнуть носом, а она достает из кармана бумажные салфетки. Я объясняю ей, что мои карманы неудобны для салфеток. Но это уловка. Я просто считаю, что раз-другой шмыгнуть носом при насморке — вовсе не преступление.

— Я хочу подражать тебе во всем, — говорю я, — я понял, что ты ужасно умна, и теперь все буду делать, как ты.

Я утер нос полой выпущенной рубашки. Она порозовела и засмеялась.