РАССКАЗЫ

Во время похорон моросил противный липкий дождик. Он облизывал бледно-розовые кружева и драпировки, в которых, как чернослив во взбитых сливках, покоилась Ирка. Лицо её было каким-то чужим: вытянутым, с неаккуратно наложенными румянами (она бы убила за такой нелепый макияж!) и каким-то беспокойным, точно она лоб наморщила. Она всегда морщила лоб и поджимала тонкие губы, когда чувствовала, что что-то идёт не так.
Я подошла к гробу. Хаос и бардак, царящий внутри меня все эти дни, вдруг прорвался потоком слёз. Было жаль Ирку, которая так глупо ушла. Не ради великой любви даже, какое там, так, ради эффектного па, непоправимых последствий которого она даже не ожидала. Жалко было Павла. В сущности, доброго, бесхребетного и совестливого. Я знала, что теперь он до конца дней своих будет клясть себя за то, что не побежал тогда на кухню за ней следом. Жаль было себя, не потому даже, что осталась теперь совсем одна, а потому, что в сердце накрепко осела копоть – нельзя верить никому. С этой копотью жить не хотелось.
За своей спиной я чувствовала неодобрительные взгляды. Наверно, кто-то из иркиной родни считал меня косвенной убийцей. Если бы я отпустила Пашку к ней или, на худой конец, развела бы свой проклятый уксус водой… Жаль, жаль. Если бы я знала, я так бы и сделала. Честно. Ни Пашка, ни концентрированный уксус не стоили иркиной жизни. Только вот… нельзя верить никому.
Моя слезинка упала на переносицу того, что недавно было моей подругой, покатилась в глазной провал и сползла с её ресниц. Точно её собственная. Прости…

Я вернулась домой, когда уже смеркалось. Автоматически свернула забытую Павлом на спинке стула рубашку и положила в комод. Потом вытащила и выбросила в мусорное ведро. Заварила чай. Включила телевизор. «Comedy Clab» – пошлость, вульгарщина, мишура и великомосковский снобизм. Переключила. Сельвестр Сталлоне с перепачканным равнодушным лицом крошил в мясо очередных кино-негодяев. Переключила. Какая-то не то мексиканка, не то бразильянка лила глицериновые слёзы, заламывала руки и провозглашала миру: «Я буду бороться за свою любовь, Карлос!». Выключила… Взяла альбом с фотографиями.

На нашей с Пашкой свадебной фотке у Ирки невозможно зелёные глаза. Лента свидетельницы со стороны невесты. Красная с золотой надписью. Взяла ножницы и отрезала часть фотографии. Там, где был Павел. Усмехнулась. Снова перед глазами замелькали заштампованные кадры из фильмов, где обманутые жёны с ненавистью кромсают фотографии. Глупо. Проверив себя на предмет этой самой ненависти, обнаружила полное отсутствие таковой и отложила альбом и ножницы. Взяла книгу и ушла в другой мир, подальше.

Утром позвонила на работу и взяла неделю за свой счёт. Истеричный обычно Хорёк (наш глубоко не почитаемый начальник) без всяких распросов дал добро. Видимо, кумушки уже донесли до него мои жизненные перипетии. Косметику накладывать не стала, натянула новое демисезонное пальто, вскарабкалась на каблукастые сапоги и отправилась в парк.

Мокрый асфальт был разрисован разноцветными кленовыми листьями. Если на них не наступать грязными подошвами, осенние узоры ласкали взор. Парк сейчас напоминал бухарский ковёр. Яркий, надрывный, таинственный. Если научиться читать эти узоры (мне рассказывала одна узбечка), можно на таком вот ковре прочесть целые легенды. Красивый старинный этнос про отважных батыров, про хитроумных бедняков и неописуемо нежных луноликих дев. Батыры были преданны и благородны, девы вечно юны и смиренны, а хитроумные бедняки – справедливы и добры. Никому нельзя верить.

Я присела на сырую, никому уже не нужную в серости осени скамью. К моему сапогу прильнул сиротливый лист. Он только что упал с оголяющейся в ожидании первых заморозков липы и, видимо, ещё не понимал, что, кроме как своей маме-липе, он тут вовсе никому не нужен.