РАССКАЗЫ

Медитации, философия — без меня! Это к Яшару. Он инструктор по восточным боевым техникам — без этого, как без рук. Мой же мир давно сложился и объяснялся законами физики, химии и физиологии. Заумь Яшара, признаться, пугала — точно с обрыва в пропасть смотришь. И так же, как пропасть, тянула и тревожила… Срочно сменить тему. 

— Умствования в подарок, гм. Я-то рассчитывала… 

— К тому и веду, — перебил Яшар. — Подарок здесь, но ты упорно не желаешь его видеть. Упростим задачу. — Я с готовностью зажмурилась. Ни хруста фольги, ни шелеста бумаги, в какую пеленают букеты. Только прелый осенний воздух начал наливаться пьянящей свежестью. Духи? Банально. Я разочарованно открыла глаза и… оцепенела. Октябрьское небо, растворённые в темноте хмурые крыши. На одной из них яблоня, окутанная пенной дымкой цветов. Кружево из лепестков и соцветий. — Нравится? 

— Очень! 

— Она здесь с вечера. Просто не укладывается в привычную схему, поэтому ты её не замечала. 

— Почему же сейчас вижу? — Снова казалось — я смотрю с обрыва в бесконечную бездну. 

— Мои предки были рисовальщиками миражей. Воспользовался их методикой. Миражи видят все. Но ты-то способна не просто увидеть, ты могла прочувствовать иллюзию в полной мере: видеть, слышать, осязать… — Он осмотрелся и досадливо прищёлкнул языком. — А какие тут чинары! Эх!

Но с меня хватило и яблони. 

— Что рисовальщики, говорил, но миражей…  

— Да, тысячи лет рисовали в пустынях иллюзии. 

— Зачем?! 

— Пустыня — это безысходность. Небо белое, песок белый. День идёшь, два — всё то же. Словно на месте стоишь. Белизна и пустота. А человек так устроен — ему в пустоте идти трудно, обязательно видеть надо, к чему идёт. Надежда. Сил прибавляется. Поэтому и рисовали. То оазис, то город… 

Я глянула на яблоню.  

— Не напьёшься из того оазиса, в городе от жары не спрячешься. Хотя… красиво, конечно. 

— Не хлебом единым… — Яшар полюбовался на своё творение. Цветки на яблоне приобрели сиреневатый оттенок и стали напоминать картофельные. Видно, так ему показалось эффектней. — Сила у тебя есть, да разбудить её ты побоялась. Могла бы таких яблонь целый лес натворить. 

Вспомнилось — в окно ломится седой от пурги ветер. Я у постели умирающей. В груди — тот самый иррациональный ужас, являвшийся всякий раз, когда требовалось открыть незнакомую дверь. Открыть и войти в погружённое во мрак пространство. Всего-то и нужно прошептать за прабабкой какую-то абракадабру. Сплетням суеверных сельчанок я не верила. Я верила в науку. Но отчего-то повторять бред уходящей родственницы поостереглась. Дверь осталась закрытой. 

— Забавно, — пробормотала я. — Чего же раньше молчал? 

— Нельзя, если человек сам не спрашивает. И не ради любопытства. Но я понял, ты не спросишь. Боишься. Вот решил подарок сделать, — Яшар невинно моргнул в сторону яблони. —Чтобы видела, чего лишаешься… и других лишаешь.

Я подошла к дереву. Акварельные соцветия туманились в синей ночной взвеси. От тонких, утонувших в белом пару, листьев исходило неуловимое тепло, какое излучает всё живое. Невольно я протянула руку, чтобы коснуться этого майского чуда застывшего посреди октября. Пальцы скользнули сквозь лепестки и ветви. — Мираж… 

— А радость настоящая, — ввернул Яшар. 

Внизу стихла так раздражавшая меня перебранка.  

— Глянь, яблоня на крыше! — заорал нетрезвый, судя по голосу, мужик и восторженно матюгнулся. Потом почему-то захохотал.  

— Допился! — взвизгнула женщина. 

Зазвенело открываемое окно. Через мгновение полуночные скандалисты бурно обсуждали увиденное и строили предположения одно другого чудовищней. 
Я собралась с духом. 

— Попробую…