Рассказы

И, тем не менее, он любил ее все больше. Любил потому, что не мог достучаться до нее. Она не отвергала его, никогда его не отталкивала. Она принимала участие во всех его затеях и никогда ни от чего не отказывалась. Если он брал ее за руку, она немного склонялась к нему — она не придерживалась старомодных правил. Но на этом все кончалось. Проделывая все это, она словно отвечала заученный урок. Для нее это тоже были технические приемы. Для них обоих это была одна только техника любви. Ему хотелось, чтобы она знала, что он любит ее, но у него не было других слов, чтобы сказать об этом, как только эти: «Я без ума от тебя, детка», — говорил он. «Да, я тоже без ума от тебя», — вежливо отвечала она, и у него холодело на сердце.

Дни уходили, дни короткого месяца, отведенного ему, а он все не мог прорваться сквозь эту стену из современных приемов. Как-то поздно вечером после танцев у дверей ее дома он наклонился к ней: «Поцелуй меня на прощание, Филис!»

«Конечно», — с готовностью откликнулась она и легко коснулась бестрепетными губами его щеки.

Все было напрасно. Они становились не ближе, а дальше. Слова и прикосновения только отталкивали их друг от друга. Он не знал, что делать, и от этого продолжал все то же.

И только в день накануне ее отъезда они неожиданно открылись друг для друга. Они опять танцевали в казино, вплотную, тесно обнявшись, как вдруг она остановилась, высвободилась из его рук и взглянула ему в лицо.

«Тебе это в самом деле нравится?» — спросила она. Он опешил. Ее голос изменился, стал мягче, глубже. Она говорила по-китайски, на их родном языке! Почему они никогда не разговаривали по-китайски? Была какая-то пустая отговорка… разные диалекты… Она была родом не из Шанхая — ее семья приехала с севера. Говорить по-английски было модно, и они делали вид, что и легче. Ерунда. Он прекрасно понимал ее китайский. Он внимательно смотрел на нее. Безвкусный танцевальный зал исчез. «Нет, мне это совсем не нравится, — ответил он. — Я не могу описать тебе, насколько мне это не нравится».

«Тогда давай уйдем отсюда», — просто сказала она.

Она была совсем не похожа на ту себя, которую он знал. В машине она держалась с такой сдержанностью и достоинством, что ему и в голову не пришло взять ее за руку. Но именно так, не касаясь ее руки, он чувствовал себя ближе к ней. У двери ее дома он остановился в нерешительности. Но она сказала: «Может быть, ты зайдешь? Думаю, нам надо поговорить».

«Мне очень многое надо сказать», — ответил он.

Казалось, что они не разговаривали друг с другом никогда. Все эти глупые иностранные слова, которыми они обменивались, не выражали ничего. Теперь слова скапливались на языке, просясь наружу, их собственные слова. Все еще только предстояло сказать. Она села на крытый шелком диван, он на стул рядом. Она посмотрела на него, потом обвела взглядом комнату. «Мне здесь ничего не нравится, — сказала она, делая жест рукой. — Ты совсем не знаешь меня. Ты даже не знаешь, как меня на самом деле зовут. Я совсем не такая, какой ты меня видел. Теперь, когда я уезжаю, я хочу, чтобы ты знал, что я очень старомодна. Весь этот месяц с тобой я делала вещи, которые ненавижу. Лучше тебе знать об этом. Я не люблю танцевать. Мне не нравятся иностранные конфеты. Я не люблю целоваться. Мне становится просто плохо, когда я должна поцеловать кого-нибудь или когда я чувствую чьи-то губы на своем лице или руке даже твои мне неприятны».

«Подожди, — перебил он. — Теперь я понимаю, я все время чувствовал это. Я понимаю, почему между нами никогда не возникало близости. Но зачем тогда ты ходила со мной на танцы, зачем позволяла целовать себя? Если бы ты сказала, что тебе это неприятно, я бы не вел себя так».

Она опустила голову и смотрела на свои стиснутые руки, лежавшие на коленях. Потом робко ответила: «Я думала, что тебе нравятся все эти иностранные штучки, а мне хотелось нравиться тебе. Я думала, что если откажусь, то ты… можешь больше не прийти». Последние слова она произнесла совсем тихим голосом.

«Как же тебя зовут?» — требовательно спросил он.

«Мин Син — Сияющее Солнце», — сказала она.

«А меня Юн Ань — Отважный Мир», — сказал он.

Минуту они молчали.

Потом он опять заговорил. Он подался вперед на своем стуле: «Ты хочешь сказать — ты действительно хочешь сказать, что предпочитаешь больше все наше?»

«Намного, намного больше», — неуверенно проговорила она.

«Тебе не хотелось бы иметь такой дом?» — настойчиво выспрашивал он.

«Нет», — слабым голосом сказала она.

«И танцы не нравятся, и катание на машине — все то, чем женщины занимаются целыми днями?»

«Нет».

«Тогда нам больше не нужно тратить время таким образом», — помолчав, сказал он.

«Больше не нужно», — повторила она.

Он помолчал еще. «Я тоже не люблю целоваться», — объявил он.

«Тогда давай больше никогда не целоваться», — предложила она.

«А разговаривать будем на нашем родном языке, я сниму все эти заграничные тряпки и снова надену халат, и мы будем жить, как велит старая добрая традиция, и я буду курить кальян».