Рассказы

Но в глубине души он больше всего любил китайский, хотя и потешался над ним перед приятелями. Они любили поразглагольствовать: «Есть столько современных вещей, о которых не скажешь по-китайски! Ну, как, например, сказать вот это…» Он всегда соглашался, и они вместе развлекались, пытаясь вывернуть старинные почтенные слова, чтобы выразить что-нибудь вроде «жаркий бабец», или «ты моя малышка», или «я просто без ума от тебя». Но потом Дэвиду становилось неловко, словно он учил невинного ребенка произносить гадкие вещи. Потому что старинные слова не хотели называть этого. Искаженные, они потеряли смысл и не выражали ничего вообще, невозмутимо оставаясь самими собой и отказываясь извращаться.

Он присоединился к убывающей толпе в дверях. Филис стояла с веселым и непринужденным видом, улыбаясь и подавая руку уходящим гостям. Он угрюмо посмотрел на нее, удивляясь, с чего это он взял, будто она чем-то отличается от других. В эту минуту она была такой же, как все, как любая девушка. Может быть, она тоже пудрилась. Он невольно покосился на свое плечо. Но нет, пиджак был чистым. И он решился.

«Можно мне немного задержаться и поговорить с вами?» — спросил он.

Она помедлила с ответом. «Я собираюсь в казино с друзьями», — сказала она.

«Можно мне поехать с вами?» — быстро спросил он.

«Думаю, можно», — ответила она.

Стоявший рядом слуга держал ее пальто, он взял его и накинул ей на плечи. И вдруг увидел маленькие нежные волоски на ее шее, такие черные на матово-бледной, гладкой коже. Глядя на них, он почему-то почувствовал жгучее удовольствие.

Таким было начало, а финал последовал незамедлительно. Потому что не успел кончиться вечер, как он уже был безумно влюблен, хотя никогда еще накопленная в нем ненависть ко всем девушкам не жгла его с такой силой. Каждая девушка, встреченная им в тот вечер в казино, вызывала у него отвращение. Худшие из худших, думал он, презирая их всем сердцем и пряча презрение за улыбкой. Он танцевал с ними, когда не удавалось потанцевать с Филис, отрабатывая на них всевозможные приемы модного ухаживания и ненавидя их при этом. Он брал их руки в свои и ненавидел эти хорошенькие ручки, с красными ногтями. Но это натолкнуло его на мысли о руках Филис. Надо было обязательно посмотреть на них при первой же возможности. В маленькой нише, где он пережидал танец рядом с другой девушкой, он холодно поцеловал эту девушку, когда она наклонилась к нему для поцелуя. В этих поцелуях ничего не было — для него не было ничего. Он украдкой вытер губы, делая вид, что утирает лицо платком. Он ненавидел помаду. Губы Филис — он стал думать о ее губах.

Так все и завертелось. Однажды начав думать о подобных вещах, он уже не мог остановиться, а весеннее солнышко день ото дня подгоняло его. Кроме того, она ведь должна была уехать снова. Ему следовало поторопиться. Он выпросил у отца отпуск и начал ежедневную осаду, с применением всей своей техники. В конце концов, она была современной девушкой, и ей, быть может, нравилась вся эта мишура. Он посылал ей цветы и конфеты, запасался книжными новинками и являлся к ней с ними под мышкой, в общем, без подарка он не приходил.

Но ведь эти подарки они должны были что-то значить. Он вглядывался в нее, чтобы понять, значат ли они что-нибудь для нее. «Любишь конфеты, детка?» — небрежно спрашивал он, вручая ей пятифунтовую коробку с иностранными шоколадными конфетами. Ее лицо как будто чуть вытянулось. Но в голосе прозвучало достаточно энтузиазма: «О, как шикарно, Дейв!» — отвечала она. Они говорили почти всегда по-английски: оба учились в американских университетах и разговаривали в принятой там манере. «Ты уверена, что они тебе нравятся?» — допытывался он. «Я их просто обожаю», — отвечала она. Он пристально смотрел на нее. Она говорила так же, как все они, но казалось, что это чужой для нее язык. Она открывала коробку и весело восклицала: «Какая прелесть! Очень мило!» И ставила коробку на стол.

Да, он использовал всю технику ухаживания, весь современный набор приемов, который они применяли друг к другу. Он вывозил ее всюду — на танцы, в театр, и она охотно шла с ним. В такси он держал ее за руку, а однажды обхватил за плечи и поцеловал бы, если бы она не наклонила быстро голову, так что его губы коснулись ее щеки, а не рта. Все-таки он собирался вложить в поцелуй больше чувства, чем бывало прежде в аналогичных ситуациях. Но, потерпев неудачу, он не захотел повторить попытку. Ее щека была совсем холодной. Руку она не отнимала, но ее ладонь была такой бесчувственной, что он бы ее отпустил, если бы это не было невежливо.