Рассказы

— А не все одно, есть он или нет. Может, есть. Может, нет. Может, один. Может, их, Калашниковых, не перечесть. Не ты, не я — народ складывает про него сказку. Разве мы с тобой знаем, что было вперед: казак или песня про казака? Накипело у иного на сердце, да не у всякого сила и смелость есть. Задумается он, что бы сделал, коли б сила была. Один сказку сочинит, другой подхватит, свое наболевшее докладет. А дойдет до смелого да сильного — сказка делом станет. Думаешь, дума людская только позади дела идет? Коли нет Калашникова — еще, значит, будет. Люди не соврут. Раз такое говорят — нужен он им, как хлеб.

Он поднял голову и упрямо закончил:

— Есть он. Есть — и все!

* * *

Прошло недели две. Слухи о партизанском командире не утихали. Поговаривали даже, будто видели его в ближайшем городке.

И однажды снежным утром, когда люди собрались на наряд, из соседнего села принеслась поразительная весть: Калашников был там. Его встретил вечером на дворе полицай Гриц Лаврук, по прозвищу Пуколка. Полицай выструнился, завидев машину, а в ней немецкого офицера. Офицер по-украински приказал подойти. Забрал из рук Лаврука винтовку. Спросил строго:

— Какая винтовка у тебя? Советская? А ты, гад, немцам служишь. Иди, проси, пусть свою дают.

Машина стала у первой от дороги хаты слепого Ераста. Калашников ужинал там.

Через час я был у своего приятеля. Застал рубчатый след шин возле ворот, торжество в хате. Праздник был на столе, где лежал белый офицерский хлеб, по-праздничному хлопали двери, впуская все новых любопытных. Именинником выглядел в заветной вышитой сорочке Ераст.

Слепой повернул на шаги дышащее гордостью лицо. Заговорил, не ожидая вопроса:

— Он был у меня. Он самый. Вот тут он вечерял!

Ераст, волнуясь, рассказал, как услышал шум машины, стук в окно, тихий властный голос:

— Открой, хозяин!

Ераст откинул щеколду. Мимо, лязгая оружием, скрипя промерзшими сапогами, прошло шестеро. Отчетливый, военный голос переднего:

— Добрый вечер, хозяин! Поужинать можно у вас?

Голос вовсе не походил на осипший от водки и ругани полицейских, каких Ераст не переносил. Слепой поклонился:

— Будьте ласковы. Только какой у нас ужин. Лук да ячменники.

Тот же ответил:

— Ничего, хозяин! Нам лишь бы стол. Поедим свое. Видим, что не к старосте попали.

Хата наполнилась лязгом снимаемых автоматов, звоном ножей, запахом проперченных колбас, молодыми гулкими голосами. Ераст, напрягая слух, следил за тем, в котором признал командира. Тот из угла пригласил:

— Садись с нами, хозяин! Не стесняйся. Мы люди свои.

Не переча, Ераст сел так близко к неведомому гостю, что локтем осязал плотную шерсть его шинели.

Не видя его, слепой чувствовал, что это сильный, высокий человек с умными, усмешливыми глазами.

Не таясь, Ераст рассказывал, как живут люди, чего ждут, что слышит он, кочуя с гармошкой по ярмаркам и селам.

Гость слушал неторопливо, постукивая по столу пальцами. Только перед концом сказал:

— Знаем, что плохо. Знаем. Скоро будет лучше. Тогда, может, еще встретимся, песни послушаем. Люблю я старые песни, да сейчас времени нет.

Он встал. Негромко скомандовал:

— Выходите, хлопцы! Поехали!

И, обернувшись к Ерасту, добавил:

— Спасибо, хозяин! Прости, что побеспокоили поздно.

Ераст, испугавшись, что никогда не узнает, кто был его необыкновенный гость, спросил, торопясь:

— А кто же вы, простите, будете такие? С меня еще и староста спросит: кто, слепой черт, у тебя вечерял?

Командир, усмехнувшись, ответил с порога:

— Если староста спросит, скажите ему: Калашников был.

Когда оглушенный Ераст выскочил на двор, машина уже ушла. Ераст, босой, без шапки, долго стоял, слухом следя, как машина пересекала село, урча, взбиралась на гору, свернула на шоссе... Он стоял, когда уже ничего не было слышно, кроме шуршания ветра по снегу. Он дрожал от волнения, от холода.

Таков был нежданный конец Ерастового рассказа. И, спеша, он поднялся:

— Запрягай, Мотря. Нечего дома сидеть. Поехали!

Слепой песенник повез по селам продолжение думы про Калашникова.

Было на Украине страшное время. Удивительное было время на Украине.

Октябрь, 1943 г.

Увертюра

Студеным осенним вечером — под копытами звенела земля — в село вошел отряд. Отряд был конный, большой. Партизаны заняли всю заречную сторону до леса, до школы на опушке.

Они прорвались сюда с боями. Кони были мореные. Люди отощавшие. Они засыпали, едва присев в тепле. В хаты внесли раненых. Иные в бреду командовали, иные просили, чтоб убили, не трясли дальше.

Штаб отаборился в квартире директора школы. Штабисты сушили портянки над плитой. Грелись чаем из липового цвета. За столом хозяйничала жена директора, молоденькая, тоненькая, как восьмиклассница...

Штабистов было четверо. Трое задремали на диване. Командир ходил из угла в угол. Баюкал забинтованную руку.

— Вы прилегли бы, — сказала хозяйка.

Командир остановился перед ней. Он был высокий, должно быть, еще очень молодой; усталость, сросшиеся брови и форма немецкого майора делали его сорокалетним.

— Спасибо. Я не устал.