Рассказы

Я подошел к окну, а он… вышел на улицу. Но лишь это и было правдой. Пообщаться же с кислородом он почему-то захотел в телефонной будке. Ревность поспешно сказала мне, что он выясняет отношения с Виолеттой Григорьевной. Разговор с ней, ее голос, по-видимому, и казались отцу кислородом, чистым воздухом в нечистой игре. Дверь будки была не совсем прикрыта, поскольку спина отца, за которой, как считалось, мы с мамой были полной безопасности и надежности, не умещалась внутри. И как бы оттуда пробилось ко мне трагическое открытие… Оно заставило опереться всем телом на подоконник: я не мог выдержать тяжести, которая образовалась в груди: «Я страдаю, что отец отнимает Виолетту Григорьевну у меня, которому она никогда и не принадлежала, а надо страдать вовсе из-за другого… Из-за того, что какая-то математичка отнимает у мамы мужа, который ей и всей семье нашей так давно и прочно принадлежал». Это открытие потянуло за собой и второе: причиной беды была моя математика!

С того момента от любви до ненависти оказался не один шаг, как принято думать, а гораздо меньшее расстояние. Кроме того, я понял, что чем безумней любовь, тем безумней и сменившая ее ненависть. Однако и очередное мое безумие следовало скрывать. Зеленые, как у Маши, глаза, щербинка, ложбинка — все стало мне отвратно. Потому что уводило отца от мамы. И от меня… из-за которого все стряслось.

«Дома я в скверные игры не играю…» Отец завел мучительную игру.

Я обязан был разрушить, разгромить ситуацию, которую сам же и создал. Если б отец не пошел к ней по поводу моих домашних уроков и не увидел ее вблизи… Ведь после родительского собрания он еще боролся с собой… Моим долгом было искупить вину и спасти наш дом!

Для начала я решил выяснить, одинока ли математичка. И передал привет ее мужу.

— Сейчас я не замужем, — скороговоркой оповестила она.

«Что значит сейчас? Она имеет в виду, что муж был? Или что будет? Или что вместо предыдущего явится вскоре «последующий»?»

Меж тем она принялась подлизываться ко мне… Моим математическим мышлением стала так восторгаться, точно я был начинающим Лобачевским, а вызывая к доске, спрашивала то, что накануне старательно мне объясняла. «Неужели ищет во мне союзника? Союзника против мамы?! А может, завоевывает благодарность отца?»

У мамы Виолетта Григорьевна справлялась о здоровье, желала добра и счастья. Даже большого счастья… А я все знал. «Быть наедине!» — еще недавно эти слова завораживали меня. Но быть наедине с такой тайной…

Даже с «профессором» Сеней я не мог поделиться — и тем хоть немного облегчить навалившийся на меня груз.

— У тебя что-то произошло? — заботливо осведомился «профессор» Сеня, которого иногда величали Эйнштейном.

Но ни он, ни один настоящий профессор и даже сам Эйнштейн, если бы он был жив, не могли б мне помочь.

А Машенька с Гошей и мои попугаи вели себя нервно, как перед землетрясением. «Живой уголок» ощеривался, когда она появлялась в доме, будто пытался насторожить маму, предупредить ее об опасности. И только рыбы плавали себе, набрав в рот воды, как ни в чем не бывало.

Я признавался себе, что и сам порой обманывал маму. То были невинные хитрости, но и они начали теребить мою совесть. Она мечтала, чтобы я возлюбил оперы… И я делал вид, что арии меня восхищают, хоть предпочитал эстрадные песни. Когда я однажды задремал в Большом театре, прислонив голову к барьеру «ложи бенуар», мама дотронулась до меня: «Ты так глубоко задумался? Так погрузился в музыку?» Я утвердительно закивал.

Сама же мама перед музыкой до того благоговела, что в концертных залах и оперных театрах кашель ее оставлял в покое. Отрицательные эмоции в присутствии музыки отступали…

Жалея и опекая маму, отец годами — заодно со мной — делал вид, что музыкальная классика его околдовывает. И вдобавок успокаивает после «трудов праведных»… Труды свои он постоянно называл праведными. Праведными были и его хлопоты, беспокойства о маме. «Куда же девалась его праведность?» — растравлял я себя.

В нашем доме прописалось вранье… Одна мама пребывала в неведении и оставалась такой же, как прежде. А я делал вид, что ничего не случилось. И это тоже было обманом. Две тайны с утра до вечера изматывали меня, да и по ночам ворочали с боку на бок. Одной из них я не смел поделиться с мамой, а другую решил раскрыть: признаться, что мое математическое мышление совсем не мое, а принадлежит Сене. Пусть мама поймет, что никаких результатов (и тем более плодов!) от домашних занятий нет. А раз нет, математичке являться к нам незачем.

Но я опоздал… Виолетта Григорьевна сама известила маму, что прекращает наши занятия: якобы очень устала. «Ей стыдно смотреть тебе в глаза!» — подмывало меня сказать маме.

Отец согласился с этой новостью легко и даже охотно.

— Ты по-прежнему не любишь ее, — упрекнула его мама. — Она ощущает твою неприязнь — и ее самолюбие взбунтовалось.

Отец промолчал. Ее посещения были уже не нужны ему. «Значит, им есть где встречаться, кроме нашей квартиры!» — горестно сообразил я.