Рассказы

Меня в нашем доме именовали Анечкиной бабушкой, моего сына — Анечкиным отцом, а его жену — Анечкиной мамой. Самостоятельной ценности мы собой после рождения внучки как бы не представляли. И это нас вовсе не обижало. Напротив, мы этим гордились. Внучка стала лицом семьи. И какое это было лицо! А какие его обрамляли кудри и как грациозно, уже по-женски трехлетняя Аня ими встряхивала! А какие глаза: не оторвешь глаз! А какой у Анечки голос: можно слушать, даже не вдаваясь в смысл того, что она говорит, — и получать наслаждение, будто от классической оперной музыки, в которой слова тоже на самое главное. Я перечисляю бегло, потому что если вдаваться во все Анечкины достоинства, о моей внучке можно было бы сочинить поэму. И это не бред ошалевшей от любви бабушки… Мне ведь и дочь подарила двух внуков, но о них я ничего подобного сказать не могу. Тоже люблю их, однако…

А какой у Анечки ум!.. «Бабулия, я, наверное, дурочка, — пожаловалась она на себя, когда ей было уже около пяти лет. — Но объясни: про что взрослые на лавочках разговаривают? Я никак не могу уцепиться за их слова. Они про ничего разговаривают?»

А почти каждую внучкину фразу стоило записывать: было за что цепляться!

Одни опасаются неприятностей на работе, другие супружеских измен, третьи — состариться раньше времени… А я страшилась лишь одного: чтобы с Анечкой чего-нибудь не случилось. Когда ею восторгались — а восторгались все подряд, — я замирала: «Сглазят! Ох, сглазят!» И трижды тихонько через левое плечо сплевывала… Суеверие и фатализм на войне оберегали от страха.

Мой сын, он же Анечкин папа, тоже когда-то был маленьким, и я запоминала его первые младенческие высказывания, про себя сравнивала его с другими детьми и непременно, разумеется, в его пользу… Но того, что было в Анечке, я в сыне углядеть не могла. «Самый очаровательный ребенок из всех, кому я помог пробиться на свет», — сказал о моей внучке врач-акушер. А уж он повидал новорожденных!

— Бабулия, — перед сном звала она меня к себе в комнату. — Полежи со мной, расскажи что-нибудь про себя… А я тебе потру ножки.

Она звала меня «бабулией» и очень жалела мои ослабевшие ножки, которые нуждались уже не в ремонте-массаже, а в капитальном ремонте.

О себе я ей подробно рассказывать не хотела, а вспоминала о своей маме, то есть о ее прабабушке («прабабулии», как поправила меня Аня). Прабабушка наяву была такой доброй, какими бывают лишь в сказках.

— Все ее, значит, любили? — спросила Аня, не сомневаясь в моем ответе.

— Все любили, — подтвердила я. — И дедушку твоего все любили.

— Который погиб на войне?

Она словно бы хотела мне напомнить, что мой муж был героем. Только не знала, что я из-за него и не сдавалась легендарным военачальникам.

Каждое утро Аня прикладывала ухо к моему сердцу и сообщала:

— Очень хорошо бьется. Еще лучше, чем вчера…

Она знала, что сердце у меня нездоровое. И то, что она по утрам прислушивалась к нему, делало меня очень счастливой. Внучка боялась, что я умру, — и ради этого мне стоило жить дальше.

Даже скудных ветеранских привилегий своих я почему-то стеснялась. В той бойне я выжила, ранена была всего один раз, да и то легко, будто в шутку. Разве не привилегии? К тому же… Как можно измерить безмерное? Как вычислить, определить, кто намучился больше — сыновья и мужья, которые воевали, или матери и жены, которые их ждали дома? И если на то пошло… Те, которых пытали и истязали свои, заслуживают не меньших компенсаций, чем те, которых истязали враги. А может, и больших. Не говоря уж о покаяниях… Или я не права?

Но одну привилегию я принимала все-таки с удовольствием: путевки в ветеранский пансионат. Не раз я вместе с Анечкой на две недели туда отправлялась. Главным для меня было, что «вместе с Анечкой»… Мы любили оставаться вдвоем — пусть и под звон ветеранских наград: иные ни на день с ними не расставались, словно с документами на право бесплатного отдыха.

Мой сын и невестка испытывали некоторую ревность. «А ты там без нас не скучаешь?» — будто невзначай интересовалась Анечкина мама, моя невестка. И Аня тактично отвечала: «Мы с бабулией о вас разговариваем…» — «И тебе этого достаточно?» — вклинился, помню, мой сын. «На две недели…» — ответила Аня вежливо, но, быть может, не очень искренно, потому что, бросаясь мне на шею где-нибудь в живописной роще, она восклицала: «Вот бы остаться нам здесь с тобой!» Что тоже, я думаю, было приятным для меня преувеличением.

И там, в пансионате, нас преследовали привычные восклицания: «Какая у вас девочка!», «Одолжите хоть на день вашу внучку!».

— Не одалживай меня! — умоляла Аня.

Иногда восторги бестактно высказывали в присутствии своих смущенных и оскорбленных потомков: дабы представить Аню примером, достойным не только похвал, но в основном — подражания.

Она и правда с безупречной аккуратностью одевалась, съедала все, что ей было предложено съесть, а кроме того, убирала со стола свои тарелки, приборы и несла их на кухню, что ей предложено не было. «Ах ты наша помощница! — упоенно надрывались на кухне. — Подарите нам свою девочку!»

— Не дари меня!