Рассказы

Я не стал объяснять, что шоферу вести переполненный автобус гораздо опаснее. В отличие от меня он окружен и стиснут другими машинами. Так, как и всегда в жизни: одни сзади, другие же — впереди. Те, что сзади, следуя человеческим нравам, пытаются обогнать. Но прежде, чем обогнать, приходится поравняться. И некое время противоборствовать, находясь рядом. Это тоже, как в человеческих отношениях: самая рискованная ситуация. Ее не доверишь автопилоту, а вернее, «авторулю». Я не стал огорчать Жанну: «Пусть думает, что гигантское воздушное чудище, смахивающее на доисторических земных обитателей, отрывается от взлетной полосы не могуществом техники, а лишь могуществом моей смелости и моего искусства. Они чудились ей таинственными. Пусть заблуждается… мне на пользу!»

— Мир состоит из пассажиров, которые с твоей помощью могут взмыть! — восторгалась она. — Если слово «пассажир» произошло от «пассажа», то главный их пассаж — всего лишь пристегнуться ремнями.

— Я тоже пристегиваюсь.

— Но ты — к небу! А они — к пронумерованным креслам.

Тогда она любила… Меня или мою «исключительность»? Кто знает?

Людей чаще всего восхищает то, на что они не способны. Жанна боялась высоты: воздушным лайнерам она предпочитала морские, а еще более — обыкновенный наземный транспорт. Она опасалась лифтов, которые могли застрять, повиснув над пустотой.

Мы, кстати, и познакомились с ней, застряв между двумя этажами. Деваться было некуда. Волею судьбы мы сразу, без подготовки, оказались наедине. Сперва она лишилась голоса. Но я понемногу хладнокровием своим вернул ей дар речи… и возможность вновь сделаться женщиной.

— Мне с вами спокойно, — сказала она. И неспокойно прильнула, как бы продолжая искать спасения. А потом, также вдруг, принялась целовать меня… в знак благодарности.

— Я полюбила тебя за то, что ты лишил меня страха, — впоследствии не раз говорила она.

Иные любят за то, что их «лишают невинности». А она любила за то, что я лишил ее ужаса.

— Ты освободил меня от неприятия высоты!

Я знал, что любовь «за что-нибудь» ненадежна и кратковременна. Только необъяснимая страсть неподвластна времени.

— Я оценила тебя «в подвешенном состоянии», — полушутливо утверждала она. «Лучше бы уж оценила в лежачем!»

Цинично эпатирую я сейчас, через годы: чтобы даже памятью не возвращаться в ту пору всерьез.

…Ее чувство, я знал, могло испариться, исчезнуть столь же непредсказуемо, как и наша подвешенность в лифте. А сам я застрял в том лифте надолго.

Как все не склонные к верности женщины, Жанна была подозрительна и ревнива: ей не хотелось, чтобы ее муж поступал с чужими женами так, как с ней поступали чужие мужья. Дотошная аккуратность в бытовых мелочах призвана была доказать, что Жанна неукоснительно чистоплотна и во всем остальном. Нарочитая опрятность сопровождается обычно нарочитой брезгливостью. «Все, что естественно, то не смешно и не стыдно» — так говорила моя мудрая бабушка. О чем я и сообщил Жанне.

— В своем музее я привыкла к мудрости гениев. А ты пользуйся мудростью бабушки!

С бабушкой она согласиться никак не могла, потому что, поклоняясь сверхъестественному, естественность начисто отвергала. Она преувеличенно восхищалась и преувеличенно разочаровывалась…

Неестественность восприятий и болезненная брезгливость порождаются характером резко континентальным. Такой именно у Жанны и был: тепло могло в любой момент смениться холодом или стужей.

Охлаждение, думал я, возникло в те мгновения, когда она брезгливо рассмотрела «на свет» разные части моего скелета: позвоночник, грудную клетку, в которой сердце и легкие, как во всякой клетке, выглядели узниками. Рентген сделал загадку моего существа прямолинейно разгаданной.

Авиакомпании хотят знать, что происходит у их пилотов внутри. Знакомый с характером Жанны, я изобретательно прятал рентгены. Но она, вычищая и словно бы обыскивая квартиру с гигиенической целью, обнаружила снимки того… что было моим остовом, на чем все во мне держалось, крепилось.

— Это и есть ты? — спросила она.

— Да, это я…

Она огорченно опустила снимки обратно в конверт.

Может, то не было началом ее разочарования в моей обыкновенности, а финалом беды, пришедшей гораздо раньше, давно, но мной не замеченной? Может, и так…

Меня, отвечавшего в воздухе за сотни неведомых мне, но человеческих судеб, регулярно проверяли «на прочность». И я выдерживал испытания. Прочность, увы, распространилась и на мое обожание. А ее страсть, возникшая над пустотой, пустотою и обернулась. Вскоре это окончательно обнаружилось… и без рентгена.

Жанна проявляла предельную (порой даже казалось, что запредельную!) компетентность на интеллектуальном музейном пространстве. Меня же она числила в отважных, но слаборазвитых… И потому, не задумываясь, ознакомила с любительскими фотографиями — нет, не рентгенами! — сделанными во время туристической поездки «по местам, обессмерченным левитановской кистью». Так возвышенно и даже высокопарно обозначила она те места. Впрочем, для меня, пилота, «высокопарно» — не слово со знаком минус: разве «высоко парить» — это скверно?