Рассказы

Он был невысокий и сухой с виду, его отец, а после того как он похоронил добрую жену, он как будто стал еще меньше и высох еще больше. У него было худенькое лицо, сдавленное с боков. Оно походило на обломок доски, слегка закругленной с одного ребра. На этом закруглении был большой рот с белыми, тонкими губами, всегда плотно сжатыми. Кроме рта, на этом узком закруглении помещался еще коротенький нос и два маленьких глаза, близко сдвинутых к переносице. Но люди почему-то всегда смотрели только на его большой рот, хотя этот рот был старательно спрятан среди жесткой бороды и усов. Люди всегда смотрели на этот промежуток между его усами и бородой, и всегда их лица при этом выражали что-то недоброе, как будто они хотели сказать: «Вот он, мертвый, большой рот, готовый пожрать без всякой жалости весь мир». Так, наверно, думали люди, потому что глаза их нехорошо смотрели на рот отца. Но что же мог сделать отец! Он прятал рот в жесткие волосы как умел, чтобы не раздражать людские взгляды. И он подстригал бороду так, чтобы щеки казались круглее и приятнее. Но это не смягчало взгляда людей.

Отец вел себя очень тихо с тех пор, как изменилась власть. Он больше ни разу не ударил ни одного работника, даже не кричал на них, как это случалось прежде, когда он чувствовал себя полным хозяином на своем хуторе. Он даже перестал смотреть в глаза людям, чтобы не привлекать их внимания и не раздражать их. Его быстрый взгляд лишь одно мгновение скользил по лицу человека и затем снова устремлялся в землю.

Люди ошибались, думая, что он готов поглотить весь мир своим большим ртом. Он ел очень мало и всегда первый выходил из-за стола во время обеда. Он отходил в самый темный угол и сидел там, согнувшись и набивая свою маленькую трубку.

Работники злились каждый раз, когда он выходил раньше них. Они говорили, что он этим хочет их тоже выманить из-за стола раньше времени. Но они никогда не следовали его примеру. Они подле него еще добрых десять минут сидели и потели за столом, опустошая чашки с картошкой и кашей и выхлебывая молоко. Иногда даже требовали прибавить что-нибудь в чашки, — такие обжоры были они.

Они не церемонились с его отцом.

Алекс закрыл глаза и представил себе своего отца. Вот он стоит со своей трубочкой на лугу около косцов и, потупив глаза в землю, уверяет их, что они не успеют выкосить этот участок, если будут так часто отдыхать и курить. Но они нахально смеются и отвечают, что спешить не обязательно, что он все равно в могилу с собой не заберет свои богатства, а до могилы ему хватит еще, чем обожраться не раз. Они говорят ему много других неприятных слов, а он молчит и терпит это, не решаясь прикрикнуть на них, как в старое время. Он только жалобно смотрит на Алекса, когда тот подходит к ним. Алексу больно видеть этот взгляд, и он говорит грозным, хриплым голосом:

— Кто это здесь треплет языком больше, чем нужно?

И работники сразу замолкают, зная его страшный характер.

— Кто сказал сейчас: «акула ненасытная»? — спрашивает Алекс еще грознее и подходит ближе.

Тогда встает Колька Жимин, со своей нахальной, толстой мордой, и отвечает:

— Я сказал: «акула ненасытная». А что?

— Я тебе сейчас морду набью за это, — отвечает Алекс.

— Попробуй, набей, — говорит Колька Жимин и подходит вразвалку совсем близко к Алексу.

И Алекс бьет. Он всегда делает сразу то, что говорит. Он взмахивает своим крупным кулаком, нацеливаясь в ненавистную морду, но на его руке уже висит испуганный отец, а за другую руку хватает работница.

— Не смей, Алекс, — кричит отец. — Что ты делаешь! Ты забываешь, в какое время мы живем и среди кого живем. Не смей!

— Да пускай бьет, — говорит лениво Колька Жимин. — Пускай ударит, если ему жить надоело...

Их пришлось вскоре распустить, всех этих ненавистных ему наглецов, потому что из-за них стали увеличивать налог и из-за них могли раскулачить и даже выслать, в конце концов. Но они, видимо, ничуть не пожалели о том, что стало некуда наниматься в батраки; завели свой колхоз и вообразили, что это как раз то, чего они добивались всю жизнь.

Зато Алексу после их ухода самому пришлось взяться за плуг и косу и даже за лопату, вилы и топор. Это было совсем скверно для его здоровья, и отец смотрел на него с таким тоскливым сожалением, словно видел его уже мертвым.

— Что с тобой будет? Что с тобой будет? — бормотал он, качая головой. — Тебе ведь нужен покой и отдых. Ты сдохнешь, если будешь работать сам. Только при работниках ты мог отдыхать, и гулять, и есть как следует, и спать как следует. Только при них ты мог вылечиться, а теперь... Эх, проклятые люди... — отец вдруг начинал моргать своими маленькими глазами и отворачивался в сторону.

Алекс мрачно сжимал свои острые челюсти. Что ему оставалось делать? Ничего. И он шел к сыну мельника заливать вином свою загубленную жизнь, предоставляя хозяйству катиться ко всем чертям.

Но годы шли за годами, а он все еще никак не мог сдохнуть. И кто-то из русских даже сказал ему как-то, что если бы он меньше трескал водки, то всю его болезнь как рукой бы сняло.