Рассказы

— Черт, — сказал я. — Борст не сочинил ни одного приличного стиха с 1955 года. За мамин счет живет. Прошу прощения. Но я это к тому, что он только лыбится в телик, жрет свои утонченные кашки с зеленью, да бегает по пляжу трусцой в грязном исподнем. А ведь был прекрасным поэтом, когда жил с молоденькими мальчиками в Аравии. Но сочувствовать ему я не могу. Победитель приходит голова в голову. Типа, как Хаксли сказал, Олдос, то есть: «Любой человек может быть…»

— Ты сам–то как? — спрашивает Джек.

— Одни отказы.

Один парень начинает играть на флейте. Пиявка просто сидит. Джек то и дело опрокидывает пузырь себе в рот. Стоит прекрасная ночь в Голливуде, Калифорния. Потом чувак, который живет на задах моего двора, падает с кровати, пьяный в дымину. Грохот еще тот. Я уже привык. Я ко всему своему двору привык. Все они сидят по своим норам, шторы опущены. Встают к полудню. Машины сидят перед домом, покрытые пылью, шины спущены, аккумуляторы текут. Они мешают выпивку с дурью, и видимых источников существования у них нет. Мне они нравятся. Они меня не достают.

Чувак снова забирается в постель, снова падает.

— Дурень ты, дурень, — доносится его голос. — А ну быстро в кровать.

— Что там за шум? — спрашивает Джек.

— Это чувак, который за мной живет. Он очень одинок. Время от времени пивко попивает. У него в прошлом году мать умерла, оставила ему двадцать штук. Теперь он просто сидит дома, дрочит, смотрит по телику бейсбол и ковбойские стрелялки. Раньше на заправке работал.

— Нам пора отваливать, — говорит Джек. — Хочешь с нами?

— Нет, — отвечаю я.

Они объясняют, что тут все дело в Доме Семи Гейблов. Им надо повидаться с кем–то, как–то связанным с Домом Семи Гейблов. Не сценарист, не продюсер, не актеры — кто–то другой.

— Все равно нет, — говорю я, и они выметаются. Прекрасное зрелище.

И я сажусь к макакам снова. Может, ими пожонглировать получится? Вот бы заставить всю дюжину ебстись одновременно! Вот оно! Только как? И зачем? Вот, к примеру, Королевский Лондонский Балет. Но зачем, зачем? Я схожу с ума. Ладно, в Королевском Лондонском Балете есть идея. Дюжина макак летает, пока те балетируют. Только перед представлением кто–то им всем дает Шпанской Мушки. Не балету. Макакам. Но Шпанская Мушка — миф, не так ли? Ладно, появляется еще один спятивший ученый с настоящей Шпанской Мушкой! Нет, нет, Господи ты боже мой, никак не выходит!

Звонит телефон. Я поднимаю трубку. Это Борст:

— Алё, Хэнк?

— Ну?

— Я вынужден покороче. Я обанкротился.

— Да, Джерри.

— Ну, это, я потерял двух своих спонсоров. Биржевой рынок и доллар ужался.

— Ага.

— Это, я всегда знал, что так случится рано или поздно. Поэтому я съезжаю из Венеции. У меня тут не срастается. Я еду в Нью — Йорк.

— Что?

— В Нью — Йорк.

— Мне так и послышалось.

— Ну, это, понимаешь, я обанкротился, и мне кажется, что у меня там все срастется.

— Конечно, Джерри.

— Потеря спонсоров — лучшее, что со мною в жизни произошло.

— Вот как?

— Теперь мне снова хочется бороться. Ты же слыхал о людях, которые гниют на пляже. Так вот, я тут то же самое делал: гнил. Я должен отсюда свалить. И я не волнуюсь. Если не считать чемоданов.

— Каких чемоданов?

— У меня, кажется, не получается их сложить. Поэтому моя мама приезжает из Аризоны пожить тут, пока меня не будет, а я, в конечном итоге, сюда потом вернусь.

— Хорошо, Джерри.

— Но перед Нью — Йорком я остановлюсь в Швейцарии и, возможно, в Греции. А потом уже поеду в Нью — Йорк.

— Хорошо, Джерри, не теряйся. Всегда приятно слышать.

И я возвращаюсь к макакам опять. Дюжина макак, которые могут летать, ебясь. Как этого достичь? Дюжины пива как не бывало. Я отыскиваю свою резервную полупинту скотча в холодильнике. Смешиваю в стакане треть скотча с двумя третями воды. Надо было остаться на этом треклятом почтамте. Но даже здесь, вот так, хоть какой–то шансик есть. Только бы заставить эту дюжину макак ебаться. А если б родился погонщиком верблюдов в Аравии, даже такого шансика бы не было. Поэтому голову выше, макак — за работу. Ты благословен каким–никаким талантом и ты не в Индии, где, вероятно две дюжины пацанов могли бы убрать тебя как писателя, если б умели писать. Ну, может, не две дюжины, может, одна.

Я заканчиваю полпинты, выпиваю полбутылки вина, ложусь спать, ну его все к черту.

На следующее утро в девять звонит дверной звонок. Там стоит молодая черная девчонка с дурковатого вида белым парнем в очках без оправы. Они сообщают мне, что на пьянке три ночи назад я пообещал поехать сегодня с ними кататься на лодке. Я одеваюсь, залезаю к ним в машину. Они везут меня в какую–то квартиру, оттуда выходит черноволосый пацан.

— Привет, Хэнк, — говорит он. Я его не знаю. Похоже, мы на той же пьянке и познакомились. Он выдает всем маленькие оранжевые спасательные пояса. Дальше помню только то, что мы уже на пирсе. Я пирса–то от воды отличить не могу. Мне помогают спуститься по шаткой деревянной штукенции, ведущей к плавучему доку. Дно штукенции и палуба дока — примерно в трех футах друг от друга. Меня поддерживают.