Рассказы

— Это он шестой раз с каторги-то удирает в течение, кажется, двадцати лет! — соображал вслух советник губернского правления, не обращаясь ни к кому в особенности.

— Тебя сколько лет тому назад решили-то? — обратился он к Кузьмичу.

— Двадцать лет! — не запинаясь отвечал тот.

— А который раз бегаешь?

— Шесть раз уходил, ваше в-родие!

— Седьмой не думаешь? — улыбнулся советник.

— Хворь одолела, ваше в-родие, еле и теперь на ногах стою…

— Так ты сядь, — заметил советник. — Вы позволите, господа? — обратился он к нам.

— Конечно, садись, садись! — послышались ответы.

Кузьмич, видимо, с наслаждением опустился на пол, поджав ноги.

Все виденное и слышанное мною до того меня заинтриговало, что я порешил тотчас же по окончании приема партии расспросить о Кузьмиче подробно смотрителя, который, служа уже много лет на этой должности, мог доставить мне более обстоятельные сведения.

Наконец партия была принята.

К концу приемки приехал тюремный врач, осмотрел арестантов и несколько человек отправил в больницу. В числе последних оказался и Кузьмич.

— Что с ним? — обратился я к доктору.

— Чахотка в последнем градусе, легкого не существует, месяца не протянет, — небрежно отвечал эскулап, садясь в свою пролетку, и укатил.

Разъехалось и остальное начальство. Я умышленно замедлил свой отъезд и пошел к Кузьмичу.

Тот начал было привставать, но я остановил его.

— Сиди, сиди! Я вот о чем хотел спросить тебя: ты мне ответил, что считаешь за грех жить с чужим паспортом, а между тем сослан в каторгу. Ведь не за доброе же дело, а, чай, за большой грех? Ты что сделал?

— Брата убил, — спокойно отвечал мне арестант.

Это спокойствие в признании себя виновным в братоубийстве, хотя бы совершенном более двадцати лет назад, заставило меня отступить назад перед новым Каином.

— Нечаянно? — почти закричал я.

— Нет, умышленно, — чуть слышно отвечал Кузьмич.

— Да ведь это страшный грех!

— Нет, не грех, потому что сделано по-божески…

— Как по-божески?..

— С родительского благословения, — глухо отвечал он, — а о душе его я двадцать четыре года непрестанно молюсь, по всей Рассее-матушке исколесил, у престолов всех угодников земные поклоны клал, для того и с работ шесть раз бегал, холод и голод принимал, и тело мое все плетьми исполосовано…

Старик истово перекрестился. Я стоял перед ним и молчал.

— А любил его я больше чем брата, — начал он снова, — душу за него продать готов был, так как после матери малышом остался он, я его и воспитал; и жаль его мне было, да видно так Бог судил. Прядь волос его в ладанке у меня зашита — в могилу со мною ляжет.

Старик полез за пазуху и показал мне мешочек из грубого холста, висевший вместе с тельным медным крестом.

— За что же ты убил его? — уже совсем прошептал я.

— Других, неповинных, спасти… — отвечал Кузьмич и вдруг низко опустил голову.

Он плакал. Слезы градом катились из его глаз и падали на сложенные на коленях загорелые, мозолистые руки.

Находя неуместным продолжать расспросы, я отошел.

Загадка личности этого странного преступника не только не разъяснилась, но, скорее, осложнилась.

В это время начали собирать арестантов, назначенных доктором в больницу, и я видел, как Кузьмич, отерев рукавом глаза, медленно поплелся вместе с другими, все еще не подымая низко опущенной головы.

— А не зайдем ли выпить по рюмочке? — подошел ко мне управившийся смотритель.

Я чуть было не расцеловал его за это предложение, так было оно кстати.

Мы отправились в маленькую, но уютную квартиру смотрителя. Вскоре на столе появилась водочка и закусочка, состоящая из неизменных рыжиков и селенги.

После второй рюмки я прямо приступил к интересовавшему меня делу.

— Пожалуйста, Иннокентий Иванович, — так звали смотрителя, — расскажите мне, что вы знаете про этого загадочного арестанта?

— Это про Кузьмича-то?

— Да. То, что я узнал из короткого моего с ним разговора, просто невероятно.

Я передал моему собеседнику в коротких словах содержание моего разговора с Кузьмичом.

— Да, — заметил, выслушав меня, Иннокентий Иванович, — большего от Кузьмича едва ли можно и добиться; не словоохотлив он, да и тяжело, видимо, ему вспоминать совершенное им кровавое дело… Слишком уж оно идет в разрез с его прежнею и настоящею, трудовою и сподвижническою жизнью…

— Но почему же он совершил его? — спросил я. — Вы-то знаете?

— Я-то? — переспросил смотритель.

— Ну, да, вы…

— Я-то дело это знаю досконально, и вы весьма удачно придумали обратиться именно ко мне — я производил следствие по этому делу…

— Ради Бога расскажите!

— Извольте! Выпьем-ка еще по единой!

Мы выпили, и я весь превратился в слух.