Рассказы

В темноте под самым окном петух захлопал крыльями и хриплым голосом прокричал: «ку-ка-ре-ку!» Его голос наполнил комнату. Секулова жена вздрогнула, как струна, которой коснулся смычок. Ее истомленное сердце встрепенулось: вторые петухи поют. Заря встает. Скоро придет новый день.

— Давай ложиться. Нынче я сильно запоздал. Такой выдался день — неудачный. Целую телегу перевернул хорошо еще, что скотина уцелела. Пока обратно камень погрузил — смеркалось, а пока домой вернулся — и ночь до половины утекла. Иди ко мне, ляг на мою руку. Очень мне бывает хорошо, когда ты положишь голову вот сюда!

— Ты спи, Секул, спи. Я вижу, какой ты усталый. Весь день камни ворочал. А на меня не гляди. Я все равно глаз не сомкну, даже если лягу.

Секул разнежился:

— Видела бы ты, Струна, какой мост ставят мастера вниз по Тундже. Великое дело! Крепкий мост. Как тебе сказать; примерно, две телеги снопов могут разъехаться. А на том берегу есть родничок. Говорят, там фонтан сделают, вроде бы уж очень сладкая в нем вода. Эх, были бы у меня деньги, я бы сам сделал тот фонтан, чтобы на камне мое имя поставили, внизу написали год и наше село. Вырос бы сын и прочел бы мое имя. Хочешь, завтра я отведу тебя туда?

Струна подхватила, как во сне:

— На что мне ваш мост! Странные вы, люди! Знай дороги строите да мосты, всю жизнь с землей боретесь, пока смерть вас в нее не уложит! Ах, как мне тоскливо, Секул, как тоскливо! Нет, не понять тебе меня! — внезапно воскликнула Струна, подняла руки, взмахнула ими словно крыльями и глотнула слезы.

— Почему не понять, я тебя понимаю…

— Если понимаешь — отпусти меня на волю…

Секул замер.

— Куда?

— В Кушкундалево. Отдай мне рубашку! Скажи, где ты ее прячешь! Я знаю, ты ее в землю закопал. Прошу тебя, молю тебя, на колени перед тобой встану, ноги твои буду целовать — не держи меня больше. Не для меня такая жизнь. Тошно мне от бедности, тошно мне от всего. Прошлое воскресенье вышла и я на хоро, как все люди. Вижу, другие женщины вырядились в мониста, оделись в шелковые платья, шитые серебром да золотом, — пляшут да смеются. Мониста на них играют. А я на себя поглядела — хуже цыганки. Ах, господи, как я хочу опять полететь! Улетела бы я в лес, побегала бы по синим теням деревьев, по кривым козьим тропкам, через малиновую чащу. Помчалась бы я на русалочье озеро. Ты его знаешь, Секул, ты ведь помнишь его? Там я купалась с сестрами в тот вечер, когда ты меня нашел. Ты ходил по лесу искать пропавшего буйвола. А вместо буйвола нашел меня. Сначала схватил с берега мою рубашку и бросился бежать, потому что знал, что без рубашки я не русалка, просто девушка. Ты бежал, а я за тобой следом. Просила тебя: «Отдай рубашку!» Добежали мы до лугов. На траве лежала роса. Я шла, глотала слезы и дрожала от холода. А ты, Секул, снял свою антерию и закутал меня. Сели мы возле грушевого пня, и ты обнял меня, чтобы согреть. Ах, как сладки показались мне тогда человеческие объятия.

Секулова жена замолчала и стала вспоминать пыльные дороги своей жизни среди людей. Потом, забыв о домашнем очаге, она полетела мыслями туда, куда звало ее сердце.

— Как приду к озеру, сниму конопляную рубашку и брошусь в прохладную воду. Искупаюсь, выйду на берег, протяну руки вверх — обниму небесную ширь. Одену свою девичью рубашку и опять стану чистой, как была. Вместо пояса подпояшусь змеей, и за плечами у меня вырастут легкие желтые крылья. Глаза у меня станут как зеленая озерная вода, глаза русалки — будто ничего и не было, будто и не бывало… Ах, Секул, поднимусь я над вершинами да запою, так что будут дивиться и лес, и горы: кто это поет, жаворонок ли или ангел небесный. Вечером ты усталый будешь ехать от карьеров или идти в пыли позади телеги, услышишь мой голос и скажешь: «Это моя жена поет, Струна — лесная русалка…»

Она закрыла глаза, вздохнула, и когда подняла ресницы, по щекам ее покатились слезы. Секул гладил ее по волосам, по плечам, по щекам, но она ничего не чувствовала. И заговорила опять:

— Пока была я бездетна, все надеялась: отпустит меня Секул, чего ему за меня держаться, я ведь яловая, но как родила… Ох, это дитя! Люблю я его, услышу его голос — словно мед на сердце каплет, а иной раз я так бы и куснула его между глаз, как гадюка!

Эти слова ударили Секула прямо в сердце. Он поднялся. Широко раскрыл глаза, и его соломенные ресницы застыли. Струна настороженно встретила его взгляд. Молния пробежала между ними, но гром не грянул. Он заглох в душе каменотеса, утонул в ней, как камень в глубоком омуте.