Рассказы

– Не вам, а ей вот. Не знаю, зачем. Галя сказала, что вроде бы прочитал он летом ее рассказ в "Юности". И вроде бы сказал про этот рассказ, когда мать спросила впечатление: я то же чувствую. Наверно, хотел про рассказ что-то спросить. Следователь вроде бы ничего.

Немолодой. Он говорит, что непонятно даже, почему Саша в Митино поехал. То ли он раньше там бывал и запомнил этот дом. Дом такой, в отдалении от всех, башня. Никого у него вроде бы знакомых нет в

Митине. Но кто знает. Может, он с какой женщиной в автобусе познакомился из Митина. Да не сказал никому.

Рот его скривился. Мать налила нам еще водки.

Раскладушку мы ему поставили в кухне. Уезжал он рано. Завтракать не стал. На остановку пошел один, просил не провожать. Мы смотрели из окна.

Не будет объяснения несчастной Сашиной судьбы. Я не знаю причины его ухода. Любовь, страх, религия, деньги? Не знаю. Объяснения не будет.

Я его не извлекла. Ни из разговоров с его знакомыми, ни из беседы со следователем, любезно согласившимся со мной встретиться, ни из собственного моего рассказа, прочитав который, Саша сказал: "И я так чувствую". Или: "Я то же чувствую". Точно Галя не запомнила. А может быть, он сказал: "Я тоже чувствую"?

Весь тот рассказ был написан ради того, чтобы передать ощущение счастья от обыкновенной жизни. Жизни в смысле существования, простого присутствия. Хотя нет, слово "присутствие" отделяет человека от мира. У меня была радость оттого, что человек существует не в мире, а с миром. Что он – одно с миром, с идущей, к примеру, по улице женщиной, которая несет трехлитровую банку красных соленых помидоров; рассол колеблется, ветром поднимается сухая пыль, пальто на женщине старое, и оно тоже существует. Мы все существуем, мы – есть. Счастье оттого, что мы – есть. Что жизнь и в нас есть, что мы

– материя жизни, плоть жизни, ткань, вещество. Что-то вроде этого.

Был там еще какой-то сюжет, даже авантюрный, но рассказывался только ради этого переживания жизни.

Надо сказать, что никакого вымысла в этом нет, и состояние, в котором я переживаю так свое существование, находит на меня иногда.

Со следователем я встретилась через неделю примерно после похорон

Саши, о которых несколько позже пришло нам от Гали письмо.

Следователь показал мне и предсмертную записку и даже стенограммы бесед с Сашиными знакомыми, со многими из которых я и сама уже встречалась. Следователь был человек пожилой, с большим и, видимо, нелегким жизненным опытом. Дела привык вести внимательно, даже скрупулезно. Это чувствовалось. Он многие вещи заметил, на которые я не обратила внимания. К примеру, это он заметил, сверяя Сашины конспекты лекций с конспектами его товарищей, что время от времени, не часто, впрочем, Саша переставал вдруг записывать, отвлекался на что-то минут иногда на пять, десять, затем вновь продолжал записи.

Причем записи его отличались точностью и осмысленно-стью. Все студенты твердили, что Саша никогда на лекциях не отвлекался на разговоры. Из чего я и решила, что он просто вдруг задумывался.

Почему, о чем? Разумеется, я приписываю Саше свой собственный образ мышления. Но мне кажется, его фраза о моем рассказе дает мне на это право. Нет, права она мне на это не дает, но толкает на этот путь, скорее всего, ложный.

О знакомых Сашиных следователь сказал, что в подобных случаях все выглядят подозрительно. Более того, все себя сами подозревают.

Вспоминают какие-то грубые или просто резкие слова, свою холодность или горячность. Но, скорее всего, дело в неустойчивой душевной организации Саши и в неумении его сблизиться с кем бы-то ни было.

Кроме того, как часто бывает в подобных ситуациях, дружба с людьми вроде Саши слишком тяжелое бремя для обыкновенного, желающего жить собственной жизнью человека. Люди вроде Саши требуют к себе серьезнейшего внимания, не просто участия, но соучастия. Не каждый способен нести эту ношу.

Следователь рассказал мне, какие вещи хранил Саша в своей комнате, как он одевался, какой пользовался зубной пастой. Я узнала его привычки, его странную манеру рано, часов в десять, ложиться спасть, но не засыпать, а лежать, отвернувшись к стене, и слушать приглушенные разговоры своих соседей по комнате. Он не скрывал этой своей манеры (иначе откуда бы мы о ней знали? Дневников Саша не вел); иногда утром он говорил, к примеру, следующее: "Пять часов". -

"Что?" – не понимали его. "Пять часов – разница между Читой и

Москвой". Он вступал в тот разговор, во время которого "спал" вчера вечером. Правда, он утверждал, что действительно спал, но во сне каким-то образом все слышал.

Между прочим, в Сашином паспорте обнаружили билет на Петербург, купленный заранее, за месяц до назначенного в билете срока. Никто не знал, зачем Саша собирался в Петербург, никто даже не знал, что Саша туда собирается. Во всяком случае, так говорили. В записной книжке у

Саши следователь обнаружил единственную запись, связанную с

Петербургом. Это был адрес частной гостиницы, в которой он, как выяснилось, заказал на одни сутки номер.

Мы разговаривали со следователем 20 октября. Саша собирался ехать в