Рассказы

— Ну ты даешь! — изумился я.

— А что? — не мог понять он, — что такое? Долг всех порядочных людей в наше время…

— Еще бы! — воодушевленно подтвердил я.

— В моих планах устроить там школу народного просвещения, — сладко бормотал Фердинанд. — В целях, значит.

— В целях, говоришь? — я скептически хмыкнул.

— Школу, — весомо подтвердил мой коллега.

— Для коров, небось? — спросил я, держа серьезное неулыбчивое лицо.

— А иди-ка ты!

И я пошел по своим делам. А зачем оставаться, когда не просят? Я не хотел портить настроение Фердинанду в ностальгические часы.

Последний вечер в столице бедняга скучал один: звонил друзьям, шуршал газетами, листал записные книжки и старые добрые фолианты. Перечитал сорок пятый том Толстоевского. Хороший он парень, Фердинанд.

Утром нанятая бричка стояла у заплеванного подъезда. Прощальный стакан молока. Прозрачный взгляд на родную старенькую подушку. Последнее прости и туманное до свидания. Дверь хлопает.

— Нормально, — думал он, натягивая на нос покосившиеся очки.

Возница сморкался и зыркал осторожным глазом.

— Свобода, — шептал свое молодой человек.

Пухлый чемодан не хотел застегнуться. Он мял его в руках, ругал и бил по несчастному ногами. Последнее помогло. Пухлый застегнулся.

— Ну вот и славненько, — бормотал он.

Возница зыркал все наглее. Фердинанд смотрел на него и умиленно думал о заповедном. В четвертый раз он выровнял гастук.

— Наверное, поехали, — неуверенно сказал он.

— А мне что? — ответил возница. — Мое дело самовар. Мое дело екнуть. Да лишь бы не обтрухаться, чур тебя за бор. Че, стократ, деребнулись? На самохват, поди? А, репейный?

— Да, скорее всего, — неуклюже выдавил из себя Фердинанд.

— Во, боговей, — крякнул возница. — Поди, лызерный? А, крюкан?

— Не знаю, — прошептал молодой научный работник.

— Ну и пыхтун с тобой, — огрызнулся волосатый дядька возничий. — Все вы канарейки, а как на оглоблю — так шмыг. Но я вас расшурю на балаболки, а, сурец?

— Не надо, — испугался Фердинанд за свое здоровье.

— Ну вот, а говорил, что не лызерный, — довольно засмеялся возница. А какой-такой не лызерный, когда мое дело самовар? На балаболки-то, а? Че тушканишь, репейный?

— Я не репейный, — защищался он.

— Самохват, что ли? Да ни в жисть. Только репейный. Да ладно, пыхтун с тобой, посурячили…

И они поехали. Прямиком в дождливый день. Возница молчал, только изредко что-то урчало над задними колесами. Фердинанд не думал об этом. Дождь ему нравился. Город кончился. Поверхность души несколько подравнялась.

За городом начинался простор. И ели, и сосны, и белые березы, и великорусские дубы, и мох, и трава, и мурава, и ромашка, и зверушки мелкие, и зверушки покрупнее, и совсем большие, и травоядные, и злобные, и с клыками, и с когтями, и с пистолетом ТТ, и суслики, и волки, и куропатки, и лоси, и козлы, и гады, и нехристи, но и хорошие - хорошие тоже попадались, как же без них? Хороших было больше, а плохие их ели, рвали и догоняли. Много тогда водилось живности в подстоличных лесах. Золотое времечко.

Ехали лесом, полем, оврагом ехали, и перелеском тоже, и сквозь чащу, и мимо деревушек там разных, скучных и незначительных. Мимо цыганского табора проехали, без сучка, но с задоринкой. Партизанский отряд миновали, поздоровались, в ноги им поклонились, защитникам родным, а те и не заметили, делом занятые: знай себе, четвертовали пленных ржавой пилой по исконнему лесному обычаю. Проехали мимо водокачки, и мимо ветряных мельниц, и мимо бабы яги, — она, развратница, с лешим совокуплялась, отдавалась ему на лесной опушке, и кричали они вдвоем на весь лес, так хорошо им было, нечеловечески… И соловушку видали, разбойничка, провожал он их диким посвистом, да играючи, да деревца вырывал с корневищами, да Илюшку поджидал, Муромца, завалить его, козла, диким посвистом, да из Моцарта все, да из Генделя, чтоб узнал тот, козел, соловушку.

Ехали дальше. Мимо них не росли пальмы, и секвойи не росли, и бананы, и финики, и тугрики, и апельсины не росли завалящие, даже яблони и груши не расцветали, даже ягель не виднелся, даже конопля, мать ее. Мелькали деревеньки. Но не виднелось кафе, баров, пабов и кэбов. Это ж надо, радовался голодающий Фердинанд, как здорово все, как запущено, как не дошла сюда поступь цивилизации, как тут варварски, домостроевски, с пережитками, как хреново-то все, бог мой — то есть как хорошо. Какой простор для свободы искренних и вразумительных действий! Ничего ведь нет. А должно быть.

Нет тут храма и канализации, набережной и университета, Академии Наук и центрального отопления, не водится парламента и газет, наверняка забыты права человека и свобода печати, поди, тоже того — послана подальше. Конституция, сюда, наверное, не ступала.