Рассказы

   Осенью я уехал в Петербург, где разныя неотложныя дела задержали меня года на два. Однажды, во время зимняго сезона, мне случилось быть на любительском спектакле в клубе художников. Бывая в театре, особенно на любительских спектаклях, я никогда не покупаю афиши и совсем не справляюсь ни о названии пьесы, ни о фамилиях актеров, дабы не испортить впечатления разными ожиданиями и предвкушениями. Я выбираю какой-нибудь дальний уголок и стараюсь представить себе, что передо мной проходят не герои и героини известной пьесы, не известные актеры и актрисы, а развертывается страница за страницей сама жизнь, какой создала ее мать-природа, время и обстоятельства. Если эта иллюзия удается, я совершенно неподвижно просиживаю всю пьесу и ухожу домой в отличном расположении духа, унося в голове большой запас сцен и характеров, наталкивающих мысль на множество новых вопросов и освежающих ее приливом новых сил. На этот раз публики было не много; когда занавес поднялся, сцена представляла небольшую, бедно-меблированную, комнату, в которой сидел седой старик, нетерпеливо поглядывавший в окно, ожидая возвращения дочери с уроков. От нечего делать, старик мечтал вслух, и в этих старческих мечтах автор вложил живую сердечную нотку, которая невольно подкупала в пользу этого размечтавшагося старика, переносила на его точку зрения и заставляла вместе с ним терпеливо поджидать возвращение дочери. Но вот знакомый стук в двери, старик с радостным лицом бросается на встречу своей любимице, которая издали кричит ему веселым молодым голосом, что она хочет есть, как волк. Дверь растворяется, в комнату вбегает девушка бедно, но прилично одетая, и звонко целует отца. Когда старик уходит в другую комнату, девушка в каком-то изнеможении начинает говорить, и совсем другим голосом, жалуясь на свою неблагодарную деятельность, усталость и скуку. Я сразу узнал в этой девушке Евмению Грехову, которая сильно изменилась в эти два года, но в ней еще осталась та же страстная порывистость, беззаботный смех и быстрые переходы от безумной веселости к печальным мыслям. Это был тот самый голос, который распевал в избушке Калина Калиныча балладу Гёте.    Вся прелесть пьесы для меня пропала, и мне осталось только заняться наблюдениями тех перемен, которыя произошли в моей случайной знакомой за эти два года. А перемены в ней были громадны: Евмения, кажется, в совершенстве постигла науку, как держать себя, с тем инстинктом женщины, который дает ей какое-то особенное чутье понимать мельчайшия детали новой обстановки и применяться к ним с замечательною быстротой.    В смелых жестах и развязных движениях Евмении виделось слишком много заимствованнаго из театров Буфф и Михайловскаго. Она успела перенять у французских актрис все то, чему никогда не научилась бы в Старом заводе. Евмения теперь в совершенстве владела длинным шлейфом и довольно ловко при поворотах откидывала шумевшия юбки ногой. Увы, это были настоящия накрахмаленныя юбки, которыя Евмения так недавно отрицала с таким самоотвержением и которыя теперь служили для нея необходимым дополнением. Вообще, вся фигура Евмении под руками ловких модисток сильно изменилась и сделалась выше и полнее. После перваго действия послышались аплодисменты,-- живая игра Евмении подогрела даже сонную петербургскую публику. Первым действием успех был обезпечен, а по окончании спектакля публика дружно вызывала Евмению несколько раз и в заключение поднесла ей букет. Я видел, с каким сияющим лицом схватила она этот букет, может-быть еще первую свою награду на сцене.    -- У ней есть огонек,-- говорил за мной какой-то басистый голос.-- Правда, что она еще очень молода и непривыкла к сцене, но главное -- огонек... У ней есть эта артистическая жилка, есть кровь!... Немного побольше опытности -- и она может пойти далеко. Главное -- огонек, все дело в огоньке!    Я оглянулся и сразу узнал г. Праведнаго, который беседовал с своим соседом; знаменитый адвокат сильно обрюзг и осунулся, а в волосах на голове утке слегка серебрилась седина. Праведный несколько раз принимался аплодировать и покровительственно улыбался, когда Евмения появлялась на аван-сцене и начинала бойко раскланиваться с публикой. Не оставалось больше сомнения, что Евмения добилась полнаго успеха, и я нарочно остался в клубе после спектакля, чтобы хоть издали взглянуть на ту метаморфозу, которая произошла в дочери Калина Калиныча. Шаг сделан громадный, и теперь уже он был освещен лучами перваго успеха, поэтому мне вдвойне было интересно взглянуть на Евмению, какой она явится не на сцене, а среди публики. Заняв столик в одной из боковых комнат, я терпеливо ждал появления Евмении; она скоро появилась под руку с каким-то белокурым офицером, одетая по последней моде, со спутанными ногами, волочившимся длинным трэном и гордо откинутой назад белокурой головкой. Кто бы мог подумать, что эта изящно одетая актриса, державшая себя так просто и естественно, точно она выросла в этой сфере,-- кто бы мог подумать, что это дочь Калины Калиныча, еще так недавно считавшая верхом блаженства носить стриженые волосы и украшать свой нос пенснэ.    Евмения несколько раз прошла мимо меня, кокетливо обмахиваясь веером и делая глазки своему кавалеру.    Проходя мимо меня еще раз и мельком взглянув в мою сторону, Евмения быстро выпростала руку от своего кавалера и, шелестя платьем, нерешительно подошла к моему столику.    -- Если не ошибаюсь...-- заговорила она, прищуривая глаза.    Мне только оставалось подтвердить основательность ея догадки и удостоверить свою личность. Евмения без церемонии поместилась за мой столик, совсем позабыв кавалера и свои светския манеры.    -- Давно ли вы здесь?-- спрашивала Евмения, останавливая на моем лице свои серые глаза.    Я в коротких словах разсказал ей незамысловатую историю моего пребывания в Петербурге, и Евмения, предупреждая мой вопрос, заговорила:    -- Как же это мы с вами не встречались до сих пор? Это просто удивительно, потому что я, кажется, перебывала по сту раз везде, где только можно быть женщине. А помните Старый завод? Ха-ха-ха!... Вот бы удивились все, еслиб увидели меня здесь... Воображаю себе, какую бы рожу скроил наш Митрошка!... Помните "Министра"?... Посмотрела бы я, как хлеб за брюхом не ходит... Вот где дурак-то!    Евмения научилась даже картавить и с особенным шиком произносила букву р. Она очень скоро и очень остроумно разсказала историю своего пребывания в Петербурге, куда приехала с тою целью, чтобы поступить на женские курсы при университете и, действительно, поступила, но скоро раздумала и ученую карьеру променяла на сцену.    -- Меня удерживало только одно,-- опуская глаза, говорила тихо Евмения.-- Самая профессия актрисы не пользуется особенным уважением. Знаете, все смотрят как на женщину, которую можно купить...    Мне оставалось сказать Евмении о ея сегоднешнем успехе, но на мои слова она печально улыбнулась и проговорила:    -- Да, да... А вы, я думаю, хорошо подумали обо мне, встретив меня в этой компании?-- Евмения показала головой в сторону наблюдавшаго нас издали офицера.-- Вот дурак-то где!... И, ведь, главное, уверен, свинья этакая, что за хороший ужин и сто-рублевую бумажку все на свете можно купить... Идиот!...    -- Однако, он может обидеться на вас, что заставляете его ждать,-- проговорил я.    -- Обидеться?... Да разве эти свиньи могут на что-нибудь обижаться?... Они созданы с специальною целью платить за шампанское, которое мы пьем, устраивать пикники для нас... Ах, как весело бывает, когда на тройке мы ездим в Красный Кабачок или к Дороту! Я всегда сама правлю тройкой...    -- Значит вам очень весело живется здесь?    -- Как вам сказать... От тоски стараешься уверить себя, что очень весело, и дурачишься...    -- И здесь тоска?    -- Не то, чтобы тоска, а пустота... Понимаете? Я даже иногда жалею о Старом заводе, право! Там была хоть надежда впереди, а здесь и этого не осталось: плывешь по течению. А вы помните, как Праведный отчистил меня тогда на суде? И ведь совершенно напрасно... Все в один голос кричали, что я находилась в близких отношениях к Гвоздеву и что он меня подкупил; но, ей-богу, все это чистейшая ложь. Ах, я и позабыла, что вы тогда совсем не были на суде. Смех!... Родитель заплакал, а я -- ничего, только плюнула про себя. Мне тогда порядком досталось, но я не злопамятна. Ведь Гвоздева тогда оправдал Праведный. Да, совсем оправдал. Пять тысяч с него содрал за это удовольствие. Да чего лучше: Праведный ужинает с нами,-- пойдемте, он вам разскажет всю подноготную... Дело прошлое и скрывать нечего. А вы видели Праведнаго?-- спрашивала Евмения, когда я отказался от ужина "с нами".-- Находите, что он постарел?...    Евмения через веер печально посмотрела на меня и прибавила:    -- Если увидите отца, кланяйтесь ему... Мне иногда очень хочется видеть его. Бедный старик очень скучает обо мне и пишет мне пресмешныя письма, точно мне тринадцать лет. Знаете, по его письмам я начинаю догадываться, что он находится под влиянием этой Миронихи и, чего добраго, в одно прекрасное утро уклонится в раскол... Воображаю себе положение сладчайшаго о. Нектария: какую благочестиво-печальную физиономию он скроит по такому случаю. Ха-ха-ха!... А об Гвоздеве вы ничего не слыхали? Говорили, что Печенкин подал кассационную жалобу в сенат... А о Заверткине, Димитраке, Пальцеве тоже ничего не слыхали? Вот почтенное трио... Ха-ха-ха! Как бы желала я посмотреть на этих разбойников... Я думаю, пьют, подлецы, горькую!    Белобрысый офицер опять прошел мимо и многозначительно посмотрел на нас.    -- О, это ничего, ему моцион полезен,-- весело шутила Евмения.-- Этим саврасам не следует позволять много думать о себе,-- пусть прогуляется... Впрочем, мне ужь пора,-- мой князь, кажется, не на шутку начинает сердиться,-- вставая и поправляя спутавшийся трэн,-- говорила Евмения.-- Прощайте!...    Офицер подал руку Евмении, она сделала несколько шагов с ним и, обернув свою белокурую головку, весело проговорила:    -- Кланяйтесь же всем, всем!    Грациозно кивнув мне в последний раз, Евмения удалилась с своим князем, немилосердо шелестя шелковым платьем и немного раскачиваясь на ходу; через минуту из соседней комнаты до меня донесся ея звонкий голос, очевидно отвечавший на чей-то вопрос.    -- Я же говорю вам, что это мой родственник... троюродный брат. Понимаете, или нет?    Теперь я понял печальную истину: Евмения была в своей роли и не нуждалась больше в декорациях. Она слишком увлеклась жаждой оторвать свою долю на этом пире прожигания жизни и, в обществе этих господ, с головой опустилась в ту сферу, где преобладающею страстью является безумная скачка за наслаждениями. Воспоминания о жизни в Старом заводе, бедной комнатке, уставленной книгами, старике-отце с его смешными письмами -- все это было теперь только подробностью, которая с одной стороны возбуждала сожаление, а с другой -- усугубляла живость текущих наслаждений.    Когда я выходил из клуба с этими грустными мыслями, до меня долетел громкий взрыв смеха из той комнаты, в которой совершалось таинство веселаго ужина, а затем наступила тишина и послышались знакомые звуки баллады Гёте, которую пела Евмения:        Родимый, лесной царь со мной говорит,    Он золото, радость и перлы сулит...