Рассказы

За окном рассветало, но бессонная ночь и кофе в моем желудке стояли в глазах квинтэссенцией безразличия. Мне было все равно, что дождь поливает облезлые деревья, и лужи пузырятся, как варенье в большом железном тазу. Бесформенный утренний сумрак больше всего напоминал кадр из старого чернобелого кино, но сегодня я был не в духе и потому остался равнодушен к любимой разными истеричными неудачниками романтической ностальгии. Я так и не смог понять, что общего находят они между "очей очарованьем" Пушкина и собственным болезненным трансом при виде низких облаков и мелкого дождя.

Словом, это была мрачная погода даже для весны. Меня не покидало ощущение, что тучи собираются над нами не только на небе, и традиционная майская гроза, возможно, полыхнет молниями в самых человеческих душах. Я смотрел, как мокнет за окном наш плот. Это еще сильнее обострило ощущение абсурдности происходящего. В наушниках крутились вагнеровские валькирии на, несущиеся сквозь аэр на крыльях оркестра чешской филармонии.

Меня охватило злое вдохновение, и я сел за бумагу. Я обещал закончить рассказ к выходным, и, в общем, неплохо потрудился за эту ночь. о в сюжете что-то было не так. Охваченный холодным презрением, я швырнул из открытого окна в кусты недопитую бутылку коньяка и начал перекраивать весь текст с начала, вычеркивая усталый ночной либерализм. Мне хотелось попрать ногами все те похолодевшие трупы, в которые успели превратиться герои. Я не испытывал сомнений; те, что владели мною в течение ночи, исчезли без следа. Мне казалось, будто я прозреваю сейчас, в одном неизъяснимом миге, всю наполненность бытия. Музыка Вагнера вполне захватила меня, мне казалось, что это не он, а я иду под проливным дождем в мае 1872 года по дороге Байрейт. Если этой ночью я был доктором Франкенштейном, то теперь меня тошнило от вида всех этих полумертвых зомби. Словом, я отпустил всех на волю и позволил жить так, как они хотят. Я дал им свободу, болезненно ощущая, что сам, напротив, все более превращаюсь в актера, который играет бессмысленную роль. Вместе с тем я был уверен, что за пеленой абсурда есть какой-то скрытый, высший смысл, еще не ведомый мне, и что смысл этот раскрывается ни в чем ином, как в долге, который я добровольно возложил на собственные плечи.

Через два часа Марина принесла чай. Я не слышал, как она вошла, и только когда она поставила поднос передо мной на стол, я оторвался от листа и посмотрел на нее своими красными глазами.

- Я все думаю о том сне.

- Ты мне так его и не рассказал. Расскажешь?

- Да. - Мне вдруг стало холодно. - Давай затопим печку?

- Зачем? У нас же есть обогреватель.

- Наверное, он не работает. - Я бросил взгляд на запотевшее окно. - е в этом дело. Ты не понимаешь. Это не тот холод, о котором ты думаешь, даже не озноб.

- Да?

- Да. Это другой холод, совсем другой.

- Холод - он один и тот же.

- еправда.

- Я тебя не понимаю. - Она подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу.

- Я хотел сказать - это внутренний холод.

- Тогда печка тебе уже не поможет. Тогда ты - труп. - Я ждал, но зыбкое ее отражение в стекле так и не улыбнулось.

- у, может быть, но все же я так не думаю.

- Ты опять писал всю ночь?

Я не ответил.

- Ты расскажешь свой сон?

- Расскажу.