Рассказы

Мы вернулись в ее комнату, сели рядом, и бабушка стала смотреть в телевизор. Я ждал, когда она что-нибудь скажет, но она за весь вечер так ничего и не сказала.

В одиннадцать часов пришел папа, поцеловал нас с бабушкой, стал ходить по квартире и рассказывать, как прошел концерт в консерватории. Мы с бабушкой молчали. Папа, наконец, это заметил и спросил:

- Вы что такие кислые?

Бабушка сказала:

- Иди, Аркашенька, в свою комнату. Нам с папой поговорить надо.

Я пошел, но успел услышать, как папа удивленно спрашивает бабушку:

- Поговорить? О чем? Что случилось?

Они ушли в бабушкину комнату, и я услышал, как они прикрыли за собой дверь.

Я не собирался отсиживаться в своей комнате и на цыпочках пробрался к закрытой двери. Дверь была очень удобная, потому что через мутные стеклянные квадратики можно вовремя увидеть черную тень того, кто к ней идет, чтобы успеть убежать.

- Ну что, музыкант, доигрался? – сказала за дверью бабушка.

- Ты о чем, мама? – сказал папа.

- Ты совсем потерял совесть, сынок! Теперь уже весь город знает о твоих похождениях с мужчинами! А главное, об этом знает Аркаша! Какой позор!

- Что значит знает Аркаша? Да откуда он может знать? И что он, в конце концов, может в этом понимать? Ведь он же еще ребенок!

- А ты хочешь, чтобы он вырос и стал таким, как ты? Какой позор! До чего ты докатился! До чего я дожила!

- Зачем ты снова начинаешь эти разговоры, мама? Ведь для тебя это уже не новость! Мы все уже давно обсудили! Что делать, если я не могу иначе!

- Ну как же, знаю! Сначала ты говорил, что после Ани ты не можешь быть ни с одной другой женщиной, что ты ее так любил, что не можешь больше ни на кого смотреть, и так далее и тому подобное! А я тебя жалела, уж очень ты поначалу убивался, а ты связался с мужиками, и теперь об этом знает твой собственный сын! Какой позор! Нет, я этого не вынесу!

- Да почему я должен этого стыдиться? Нынче весь мир так живет! Во всяком случае, в наших кругах…

- Вот именно, в ваших узких кругах! И этого я никогда не понимала – как этот ужасный порок может уживаться рядом с высоким искусством!

- Представь себе, уживается! Ты же знаешь, сам Чайковский…

- Не смей клеветать на гения всех времен и народов! Эту басню ваши узкие круги специально придумали, чтобы опустить гениального человека до своего уровня! Чайковский никогда не был геем!..

- Мама, о ком мы сейчас говорим? О Чайковском или обо мне?

- Об Аркаше! О твоем сыне! Ведь теперь от него могут отвернуться все его друзья!

- Но ведь это не он гей, а я!

- Ты дурак, сын, раз думаешь только о своей заднице! Нет, я этого не вынесу!

Дальше я слушать не стал, неслышно ушел к себе в комнату и залез там под одеяло.

Значит, все правда. Значит, мой папа – гей, а значит, гомик и пидор. И, значит, я никогда уже не буду ровня моим друзьям. Я вспомнил, как смотрели на меня пацаны, и мне захотелось заплакать.

Пришел папа.

- Как ты тут? – спросил он.

- Ничего… - ответил я и закрыл глаза.

- Ладно, завтра поговорим, - поцеловал меня папа и ушел.

Пришла бабушка.

- Как ты тут? – спросила она.

- Ничего, - сказал я и открыл глаза.

- Ладно, спи, завтра поговорим, - поцеловала меня бабушка и собралась уходить.

- Бабушка, - сказал я, - а отчего люди умирают?

Бабушка присела на кровать:

- Во-первых, от старости. Во-вторых, от болезней. От горя, от предательства, от глупости, в конце концов… Но тебе еще рано об этом думать. У тебя вся жизнь впереди. Спи.

И ушла.

Утром я пошел в школу, и весь день думал, что все смотрят на меня насмешливо и с презрением. Я обманул Антоху и в одиночку пришел из школы домой и потом сел за стол у себя в комнате. Я делал вид, что делаю уроки, а на самом деле думал про письмо, которое хотел написать, перед тем как умру. Но еще перед этим я украл из бабушкиного шкафчика упаковку с таблетками, и после того, как я напишу письмо я выпью всю упаковку.

Я знаю, отчего умирают люди.

Собачья должность

Молодой и совершенно нормальный с виду мужчина сидел за письменным столом, подперев одной рукой лоб и уронив другую на колени - не то отдыхал, не то пребывал в отчаянии. Вокруг него на столе и на полу валялись исписанные листы бумаги, все как один скомканные. Было мужчине лет тридцать пять – возраст вполне, кажется, снисходительный, но на затылке у него уже прищурилась лысина. Звали его просто – Вениамин.

Тут же, заложив руки за спину, прохаживался другой мужчина, требовательным нетерпением похожий на надзирателя. Бесшумно ступая, он поглядывал на сидящего, ожидая, когда тот выйдет из понурой задумчивости. Звали надзирателя еще проще – Гаврила.

Трудно было сказать, как давно мужчина за столом находился в оцепенении, но вот он, наконец, пошевелился, распрямил спину, подтянул из стопки бумаги чистый лист и положил напротив, направив уголком себе в грудь. Взяв ручку, он поерзал и уставился в белое пространство. Надзиратель подошел и расположился у него за спиной.

- Итак, Веня, пишем в последний раз, - сказал он. - Пиши: