Рассказы

Я в это время внимательно рассматриваю начальника цеха. Первое впечатление – приятное лицо, доброе, наверное, потому что имеет добродушный вид и все какое-то круглое и мягкое, как у резиновой игрушки. Пал Палыч слушает с улыбкой на лице, не выпуская папиросу изо рта, на его рабочем столе почетное место занимает пепельница размерами с хорошую супницу, наполовину наполненная окурками. После того как учитель закончил говорить, короткую речь произнес Пал Палыч.

Из речи нам стало ясно, как горячо он разделяет политику партии, правительства и лично Никиты Сергеевича Хрущева, и как он ждал этих действий, и как заранее был готов к ним. Дальше он сказал, что только рабочий коллектив может воспитать из нас настоящих строителей коммунизма, и самые лучшие рабочие цеха будут нашими воспитателями. В конце выступления Пал Палыч поздравил нас с вступлением в самый передовой и прогрессивный класс в мире – рабочий класс.

Вся эта процедура заняла не больше двадцати минут. Далее в кабинете появился завхоз – женщина, по нашим тогдашним понятиям пожилая. Она отвела нас в кладовку, подобрала комбинезоны, а потом в раздевалке закрепила за каждым шкафчик. Мы переоделись и вышли в цех. Вышли в очень хорошем настроении, роба преобразила нас, и казались мы друг другу уж больно смешными. В цеху строгой фигурой и холодным взглядом нас встречал старший мастер. Смех и веселье оборвались на полуслове. И пошли мы к слесарному участку, где каждому слесарю старший мастер начал выдавать нас поштучно, сопровождая это действие стандартной речевкой:

– Вот тебе, Иван Петрович, ученик, сделай из него человека и научи мастерству.

Попал я в ученики к Алексею Филипповичу, высокому сутулому слесарю, внешне напоминающему артиста Никулина. Алексей Филиппович был немногословен, выяснил, как меня звать, подвел к тискам, зажал в них стальной лист миллиметров шесть толщиной и сказал:

– Вот твои тиски, вот тебе драчевый напильник. Будешь сегодня учиться пилить и правильно держать напильник.

Где-то с час я старательно шуровал, высунув язык, по железке, постоянно получая замечания от своего наставника, что напильник держу не так. Наконец, когда я уже прилично взмок, Алексей Филиппович произнес:

– Ну что ж, на три с плюсом ты уже тянешь. Пошли на перекур.

Только сейчас обратил внимание на то, что в цеху тишина, все оставили свои станки и идут в один конец цеха, туда, где большие въездные ворота. Пошли и мы с Алексеем Филипповичем. Я иду и внимательно наблюдаю за впереди идущими. Все отработанными движениями достают из карманов папиросы, слегка их мнут, дуют в мундштук. Кончик мундштука крестообразно сминают пальцами и прикуривают. Подходим. В углу цеха два стола, на каждом разбросано домино, вокруг столов лавки и по большой жестяной урне для окурков. Рабочие рассаживаются, разбившись на группы по два-три человека, и оживленно разговаривают, у каждой группы своя тема. Темы стандартные: работа, футбол, женщины и, конечно, анекдоты. В рабочей среде я был впервые, и очень странной показалась речь, представленная могучим русским языком, где буквально после каждого нормального слова шло слово матерное.

Перекур так перекур. Вместе со всеми сел и я, в жизни никогда не куривший. Не хотелось выделяться, хотелось быть таким как все. Тут же молодой рабочий, с веселыми глазами протянул мне папиросы, на пачке написано «Север». Я заколебался.

– Бери, бери, не стесняйся. Тот, кто курит «Северок», не подхватит трипперок.

Все вокруг загоготали. Я взял папиросу и тоже засмеялся. Слово это было мне незнакомо, но по смыслу подумал, что, должно быть, разновидность какой-то простуды. Однако, страстно желая показаться бывалым, подсмотренное начал выполнять в точности, как видел.

Помял, не торопясь, папиросу, и дунул в мундштук. Табак из папиросы вылетел как пуля. На этот раз окружающие меня рабочие почему-то попадали от смеха на лавки. А молодой рабочий с веселыми глазами и говорит соседу:

– Вот видишь, Жора, ты не прав. Говоришь, мать твою, дохляки, дохляки. Глянь, мать твою, как дунул, едрит твою налево, – сущий Соловей-разбойник.

Опять взрыв смеха…. Этот же рабочий дал мне вторую папиросу и зажег спичку, я нервно прикурил, несколько растерянный и расстроенный, и первый раз в жизни затянулся. Дыхание перехватило, папиросы оказались очень крепкими, на глазах выступили слезы, еле сдержался, чтобы не заплакать и не закашляться. Поборов слезы и кашель, затянулся второй раз, но не так глубоко, слегка закачались стены цеха, появилось легкое головокружение. После третьей затяжки прорезалась тошнота, стало совсем нехорошо.