Рассказы

Иван Иванович остался недвижимый в кресле. Голова кружилась. Под ложечкой тоскливо сосало. Кости ныли, словно Ивана Ивановича кто-то исколотил.

И одна только мысль, не шевелясь, сидела в мозгу:

«Вот меня и интервьюировали!»

Ему вдруг захотелось кислой капусты.

— Что это я? — опомнился Иван Иванович и приказал сделать постель.

— Никого не принимать, и я никуда не поеду. Мне что-то не по себе.

Он с наслаждением зарылся в свежее, чуть-чуть надушенное бельё, свернулся клубочком в холодном полотне, задул ночник и долго лежал с открытыми глазами.

Ему было страшно и приятно.

Он старался думать о том, что произошло, с отвращением и не мог: против воли воспоминания наполняли его блаженством.

— А ловко я мысль об учреждении института экзекуторов пропустил… Прямо против Василья Васильича… Пусть съест! Хе-хе!..

Он заснул поздно, среди какого-то блаженного бреда, и спал тревожно, — его мучили кошмары.

Он кричал во сне и метался.

Ему снились народные толпы. Они смотрели на него с изумлением, с благоговением.

— Ах, какие у вас взгляды! Какие мысли! Какой ум!..

Подходили ближе, ближе и вдруг, подойдя совсем вплотную, показывали на него пальцем, кричали:

— Человек, которого интервьюировали!

Хохотали и разбегались.

И так раз восемьдесят.

Иван Иванович проснулся в холодном поту, с лёгкой головной болью. Одеяло, простыни были скомканы, подушки валялись на полу.

Он взялся за газету и почувствовал, что у него отнимаются руки и ноги. На первой странице крупным шрифтом чернело:

«О реформах наших департаментов. Интервью с его превосходительством Иваном Ивановичем Ивановым».

Каждое слово, которое он сказал вчера, стояло теперь чёрным по белому, выделялось, кричало. Тысячи, десятки тысяч людей теперь читали то, что он думал.

Иван Иванович чувствовал себя так, словно с него на Невском на солнечной стороне в два часа дня упала часть туалета и все увидели его сокровенное.

Ему было стыдно и — удивительно! — приятно.

«Что ж, дай Бог всякому!» подумал Иван Иванович, перечитав свои мысли.

Мысль о департаменте, однако, наполнила душу Ивана Ивановича ужасом.

— Читал! — почувствовал Иван Иванович, когда швейцар отвернулся, снимая с него шубу, и у него ёкнуло сердце.

Он пошёл на цыпочках вдоль стенки и в эту минуту отдал бы всё своё жалованье, чтоб только его никто не заметил.

При входе Ивана Ивановича всё стихло. Мелкие чиновники глубже ушли в бумаги. Средние начали вдруг все почему-то рыться в столах. Покрупнее, подавая руку, старались не глядеть Ивану Ивановичу в глаза и говорили что-то нескладное:

— Какой сегодня на дворе великолепный театр… Скоро ли будет числовое двадцато?..

«Словно по-сербски», тоскливо подумал Иван Иванович.

— Все прочли… Все знают…

Только один Степан Степанович глядел на него из своего угла прямо и пристально.

Степан Степанович потому и сидел в самом углу, что он имел неизлечимую болезнь интервьюироваться. Редкий день в газете не появлялось интервью с Степаном Степановичем. От Степана Степановича сторонились; Степана Степановича чуждались, с ним избегали говорить, особенно при посторонних:

— Ну его! Ещё возьмёт да в интервью вставит: «хотя некоторые из моих товарищей и полагают так-то, но я нахожу этот взгляд неосновательным». Да в виде «неосновательного взгляда» ваше мнение и выведет.

Степан Степанович и сам понимал, что ведёт себя предосудительно, держался в уголке, ни с кем не заговаривал, ни на кого не смотрел, руку подавал робко, словно успокаивал:

«Не бойтесь! Не бойтесь! Ведь я не заражу вас своим прикосновением. Отнеситесь же ко мне хоть немножко по-человечески, не отказывайте подать руку!»

Теперь Степан Степанович смотрел на Ивана Ивановича прямо и смело. Словно радостно, как будто слегка насмешливо.

«Старая кокотка так смотрит на начинающую!» пришло вдруг в голову Ивану Ивановичу отвратительное сравнение, и ему сделалось так нехорошо, что он даже вышел не надолго.

Его место было по самой средине комнаты, и Иван Иванович сидел ни жив ни мёртв, боясь поднять глаза. Куда бы он ни повернул голову, все в той стороне моментально низко склонялось над бумагами, словно даже бумаги — и те становились неразборчивыми от взгляда Ивана Ивановича, или начинало рыться в столах, или смотрело в окна, на стены в величайшем смущении.

Иван Иванович попробовал было рассеять эту тяжкую атмосферу томительного молчания.

Помолился в душе и громко сказал:

— Читали вы, господа…

Но сам не узнал своего голоса.

Да и кругом всё взглянуло на него с таким испугом, что Иван Иванович почувствовал, как у него отнялись ноги и язык.

Было тяжело, мучительно тяжело.

Ивану Ивановичу вспомнилась одна пьеса, которую он видел когда-то у мейнингенцев. Из древнегерманской жизни. Римские солдаты, остановившиеся в германской деревне, совершили гнусное преступление над германской девушкой.

И вот ночью сбегаются жители деревни. Сцена, при мерцающем свете факелов, наполняется страшным, леденящим душу шёпотом. «Об этом» никто не решается сказать громко. Вводят девушку, и гасят все факелы, чтоб никто не видел её лица…