Рассказы

Ему казалось, что вот-вот его схватит женщина и потащит туда, в эту ужасную берлогу.

Боже, как долго, как долго не отворяли.

Отворили! Наконец-то!

Пётр Иванович упал на стул в передней.

— Папа! Что ты так долго?

В переднюю вбежали дети.

Маленькая Маруся в беленьком платьице с розовыми бантами, с волосами, как лён, карабкалась к нему на колени, лезла целоваться и вдруг расхохоталась.

— Папочка! Папочка! Где ты так испачкался? У тебя всё лицо чёрное! Папочка!

— Папочка! Папочка! — звенели детские голоса.

У Ивана Петровича хлынули слёзы.

Он прижал к себе свою крохотную девчурку, покрывал поцелуями её личико.

— Деточка! Деточка!

И, словно призрак какой-то, перед ним стоял грязный, лохматый мальчишка с циничной улыбкой на вымазанном лице.

Дальше я не могу писать, потому что меня перевернули вверх ногами.

Шкаф, оказывается, нужно на праздники вынести в сарай.

Про меня среди уборки, разумеется, забыли.

Меня несут вместе со шкафом.

Что я буду делать в сарае, да ещё вверх ногами?

Песни паяца

Смейся, паяц!

Жизнь несётся стрелой. Что радость и горе? Пылинки, приставшие к ней.

Всё отлетает при быстром полёте.

Всё отлетает, не оставляя следа.

Смейся ж над радостью, смейся над горем.

Смейся, паяц!

Старая песня

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

Арлекин любил Фаншетту, а Фаншетта — Арлекина.

Он твердил ей:

— Будь моею, и клянусь, тогда красотки для меня не будет в мире лучше, краше и милее дорогой моей Фаншетты. И клянусь, что в мире целом для меня не будет женщин, кроме женщины единой — дорогой моей Фаншетты.

И поверила Фаншетта.

Шесть недель не сводит взоров Арлекин с своей Фаншетты, шесть недель одно и то же он твердит, глядя ей в очи:

— Ты, как майский день, прекрасна!

Шесть недель!

А на седьмую приглянулась Коломбина.

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

И Фаншетта не зевает. Что ж? Понравился паяц ей. Разве сердцу что закажешь?

Был паяц красив собою. Куда лучше Арлекина! Весел, мил и остроумен. Как талантен! Как изящен! С ним лишь счастлива Фаншетта. Арлекину в очи глядя, она думает:

«Какое же здесь сравнение быть может?»

В поцелуях этот — школьник, а паяц — любви учитель. Лишь в его объятьях только и поймёшь, любовь что значит. Сколько нежности во взгляде, сколько страсти в поцелуях. Арлекин же…

Арлекин же?.. Арлекин, Фаншетту нежа, лишь мечтал о Коломбине.

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

Страсть свою сдержать не в силах, порешила вдруг Фаншетта убежать от Арлекина.

Арлекин наш занят чем-то (вероятно, Коломбиной). Арлекина дома нету. И Фаншетта поспешает собирать свои пожитки.

А паяц стоит на страже. Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин идёт проклятый!

И Фаншетта поскорее, второпях не разбирая (до разбору ль?), прячет письма.

Письма, что писал паяц ей. Письма, дышащие страстью, буква каждая в которых поцелуем дышит знойным.

Пусть не знает Арлекино, с кем Фаншетта убежала! Пусть не знает, что давно уж рогоносцем он гуляет!

— Гей, Фаншетта! Поскорее! Арлекин подходит близко!

И Фаншетта, по ошибке, прячет письма не паяца, а те письма Коломбины, что писала к Арлекину.

Это случилось давно, но это случалось и раньше.

Раз Фаншетта захотела прочитать паяцу снова все те письма, что писал он.

— Чтобы клятвы не забыл ты, чтоб словам любви и ласки у себя же поучился! Чтобы нежностию прежней окружал свою Фаншетту, чтобы помнил, что изменой я убила Арлекина!

И ведь надо же случиться!

Мысль такая ж точка в точку вдруг пришла и Арлекину.

Захотел он Коломбине прочитать её же письма, Коломбине чтоб напомнить про весну любви взаимной, — той любви, что погубила его бедную Фаншетту. Ведь Фаншетта, догадавшись про измену злую мужа, убежала и, наверно, нет бедняжки уж на свете.

Со слезой невольной оба в один час, в минуту ту же, Арлекино и Фаншетта принялись читать те письма.

Нет! Представьте удивленье!

— Изменила мне Фаншетта!

— Изменил мне Арлекино!

И с отчаяньем во взгляде восклицают в один голос:

— Это случилось давно, но жаль, что со мною не случилось этого раньше!