Рассказы

— У сапожника в ученьи. Шпандырем по голове бьют вашего сына, подмастерья за волосы таскают, порют не на живот, а на смерть…

— Перестань, перестань…

Стыд, какая-то тоска охватывала Василия Николаевича.

— Замолчи ради Бога!

— Нечего молчать. Вот где накипело всё это. Ваши-то детки, небось, — другие-то, — нарядные ходят, видела я их, будь они…

Какой-то инстинктивный ужас перед проклятием этой женщины, которое готово было обрушиться на его детей, охватил его.

— Маша! Маша! Не говори этого, не говори о моих детях!

— А это не ваш ребёнок? Не ваша кровь? Одним всё, а другого ремнём лупят…

Она уже перестала дрожать, она больше не коченела от холода, кровь прилила к лицу.

Она говорила громко, взвизгивая, наступая на него, схватила его за руку.

— Ёлку, небось, устраиваешь для своих детей. Ёлку? А другого колодкой бьют по голове…

И вдруг он почувствовал, что его, его ребёнка бьют по голове колодкой!

Он вскрикнул:

— Маша! Маша! Ради Бога! Перестань!.. Где он? Где?

Ему хотелось схватить этого ребёнка, вырвать оттуда, где его мучат, увести, обласкать, кинуться перед ним на колени, просить прощения, плакать, рыдать перед своим ребёнком.

Его голос так задрожал, когда он говорил это, в нём послышалось так много муки, страдания, что у Вари вдруг исчезла куда-то вся злоба, к горлу поднимались, её душили какие-то тёплые слёзы.

Не слёзы злобы, которые давят, режут горло, а слёзы нежности, любви, чего-то такого нового, неиспытанного.

Она схватила Петра Петровича за обе руки.

— Пойдём, пойдём туда… Они ещё не ложились… Под праздник подканчивают работу… Поздно сидят… Мы увидим его… Приласкай хоть раз… хоть раз своего ребёнка!..

Дальше она не могла говорить. Слёзы хлынули, она зарыдала.

— Идём! Идём! — торопил он.

И они быстро пошли, почти побежали.

Она, рыдая, на ходу утирала слёзы. Он со слезами на глазах.

Он забыл обо всём — о жене, о детях, — он думал только об этом ребёнке, которого он сейчас прижмёт к своему сердцу.

Они быстро перебегали через улицы, бежали тротуаром, завернули в какие-то ворота, спотыкаясь, пробежали обледенелый двор, повернули куда-то за угол и остановились у двери, обитой рогожей:

— Здесь! — сказала она, еле переводя дыхание, и отворила дверь.

Оттуда на них пахнуло каким-то вонючим паром, запахом кожи, вара, пота, щей. Слышались песня, ругань и торопливый стук молотков, которыми заколачивали сапожные гвозди.

— Что же ты?.. Идите!

Нет, как вам нравится моя свояченица! Сейчас пришла и повесила в шкафу рядом со мной мои новые панталоны.

Ей пришла в голову мысль примерить их на себя: хотят рядиться и ехать к знакомым.

Могу сказать, примерила!

Теперь в эти панталоны может войти шесть таких ног, как мои.

Когда дамы с их бёдрами примеряют наши панталоны, панталоны висят потом на наших ногах, как на палках.

И кто, спрашивается, позволил ей надевать мои панталоны!

Ведь не надеваю же я её!

Яков Семёнович, чёрт его побери, шагнул в эту сырую, грязную, промозглую мастерскую.

Он с ужасом глядел перед собою, глядя на этих лохматых, нечёсаных, грязных мальчишек с перемазанными лицами.

— Который из них его сын?

А сзади него раздался радостный голос матери:

— Петя!

Этот голос, в котором было столько светлой радости, счастья, материнской любви, привёл в весёлое настроение всю мастерскую.

Подмастерья заржали:

— А! Грушка! С кануном праздника!

Мальчишки, чтобы не отстать от взрослых, загоготали, заорали.

У Семёна Николаевича голова пошла кругом.

Ему показалось, что он попал в какой-то ад.

Он слышал только, как кто-то крикнул:

— Петька! Ступай! Мамка денег и гостинцев принесла! Хо-хо!

И всё покрылось снова гоготаньем.

Какому-то мальчишке на ходу дали подзатыльника, и Николай Семёнович отшатнулся, когда перед ним появился всклоченный, измазанный мальчишка и, улыбнувшись во весь рот циничной улыбкой, крикнул:

— Здрасьте, господин, с праздничком! На чаёк бы с вашей милости! Маменьке почтенье!

Петька считал долгом щегольнуть перед мастерской удальством и лихостью. Мастерская загоготала.

Пётр Васильевич отшатнулся с отвращением, с ужасом.

— Это… это… его сын…

Одна мать ничего не видела, не слышала, не замечала, она толкала Петра Васильевича, глядя на Петьку счастливыми глазами, словно перед ней был красавец-ребёнок, весь в кружевах и лентах.

— Что ж ты?.. Целуй его… Целуй… Вот он… наш Петя… Что ж ты?.. Что ж ты?..

Пётр Васильевич с ужасом глядел на сына, нагнулся и поцеловал его под хохот всей мастерской.

Ему давило грудь, нечем было дышать.

— Так… так… целуй его… целуй… — слышался среди всего этого ада был счастливый голос матери. — Петя… Петя… целуй его… целуй… Ведь это твой отец!

Шум, гам, рёв, хохот поднялись в мастерской…

— На-те вам, на-те! — крикнул Пётр Иванович, дрожащими руками вынул бумажник, бросил и, не помня себя, кинулся из этого дома.

— Подлец! — раздался женский крик, почти вопль, среди этого дьявольского содома.

Пётр Иванович бежал по улицам; шум, гам, свист, хохот звучали у него в ушах.

Он задыхался, как задыхаются во время кошмара.

И очнулся, только пробежав чуть не десяток улиц.

Он был близко от своего дома.

У него подкашивались ноги, пока он бежал к подъезду, пока звонил.