Рассказы

И тут, — вот тут-то в первый раз, — я и почувствовал в душе своей гордость,

Что ж удивительного! Приятно, когда тебя принимают за представителя порядочного народа.

Я покраснел, и покраснел при этом искренно. И опустил глаза.

— Право, мне трудно высказывать своё мнение…

Хозяйка, чтоб переменить разговор, щекотавший мою скромность, поспешила задать мне приятный для меня вопрос:

— Как здоровье его величества султана?

Что должен делать турок в таком случае?

Я поблагодарил её взглядом и ответил:

— Здоровье его мудрости, его светлости, покровителя правоверных, нашего великого повелителя находится в самом вожделенном благополучии и не оставляет нам, простым смертным, ожидать ничего лучшего!

Все были тронуты этим восточным ответом, а хозяйка поспешила умилённо заметить:

— Вы все, вероятно, так любите вашего султана?

— А разве можно его не любить, когда он тень Аллаха на земле?! — просто ответил я, как будто удивляясь.

И знаете что? Это странно! Но ей Богу я в эту минуту чувствовал, что, действительно, люблю султана, и что его нельзя не любить!

О ложь! Она начинается с того, что мы обманываем ею других, а кончается тем, что мы сами начинаем в неё верить!

Так актёр, вероятно, входит в роль и начинает искренно ненавидеть короля Клавдия и любить Офелию, действительно, как сорок тысяч братьев любить не могут!

Все с умилением переглянулись при моём ответе:

— Какая непосредственность!

И только у одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы вырвалось нечаянно:

— Vieux crapule![20]

Собственно говоря, я бы не обратил на это никакого внимания. Какое мне дело до того, что ругают человека, с которым я не знаком даже шапочно?

Но я заметил, что все побледнели. Все взглянули с ужасом на молодую даму и потом уставили на меня глаза, полные мольбы.

Словно уговаривали:

— Не убивай её!

Я почувствовал, что должен что-то делать.

— Но что, чёрт возьми?

Хорошо бы побледнеть. «Турок побледнел, как полотно». Это хорошо! Но как это делается?

На всякий случай я плотно сжал губы и начал дышал носом, делая вид, что мне вообще чрезвычайно трудно дышать. Кровь приливала мне к вискам, и я чувствовал, что «всё лицо турка наливается кровью». Отлично! Отлично!

Затем я вспомнил, что необходимо сверкнуть глазами. Сверкнул раз, два, даже три. Остановил взгляд сначала на ноже, потом на вилке, потом перевёл его даже для чего-то на стеклянную вазу с фруктами.

Все дрожали.

Несколько минут ничего не было слышно, кроме моего сопенья.

Тогда я решил:

— Довольно! «Турок сделал нечеловеческое усилие и задушил охватившее его бешенство».

Я улыбнулся «слабой улыбкой», словно меня ранили в сердце, обвёл всех таким взглядом, словно хотел сказать:

— Не беспокойтесь. Ничего. Я не убью.

Все посмотрели на меня взглядами, полными признательности, и обед закончился среди всеобщих прославлений турецкого султана.

Бедняжка, у которой сорвалось с языка неосторожное слово, сидела, опустив голову, то краснея, то бледнея, ничего не ела и не смела поднять своих наполненных слезами прекрасных глаз. Жалко!

Когда кончился обед, и мы, мужчины, пошли курить, — я видел, как все дамы накинулись на неё. Должно быть, ей хорошо досталось!

— Простите, у нас нет кальяна! — страшно волновался хозяин.

Но я поспешил его успокоить «жестом, полным мягкости и благоволения».

— О, ради Аллаха, не беспокойтесь! Я охотно курю и сигары!

И окончательно привлёк к себе все сердца.

— Вот никогда не думал, чтоб турки были так милы и общительны!

— Прямо — преприятный народ в общежитии! — услышал я мельком замечание.

Покурив, я отправился погулять в сад, и никто не осмелился сопровождать меня, зная наклонность восточных людей к уединению и размышлениям.

Я шёл, действительно, задумавшись, хоть я и не восточный человек, — как вдруг в отдалённой и узенькой аллейке я столкнулся лицом к лицу с молоденькой дамочкой, обругавшей турецкого султана.

При виде меня она вскрикнула и отшатнулась.

Я улыбнулся и протянул ей руку:

— Не бойтесь!

Она схватила мою руку. Её руки были холодны и дрожали.

Она была бледна, как полотно, и смотрела на меня большими-большими глазами, в которых была боль и пытка.

Мне стало жаль её.

Я нагнулся, чтоб поцеловать её руки.

Но она отдёрнула их в испуге, почти с ужасом, крикнув:

— Нет! Нет! Не надо!.. Это я… я должна…

Крупные-крупные слёзы потекли у неё по щекам, и она заговорила голосом взволнованным, прерывистым:

— Простите меня… Простите… Я нарочно пришла сюда, чтоб попросить у вас прощения… Я ждала вас… Я знала, что вы придёте… Зная привычку восточных людей к уединению и задумчивости… Простите меня… Я вам сделала больно… Да? Очень больно?..

Женщины всегда, когда сделают больно, осведомляются потом: «Да? Правда? Очень больно? Очень?..»

Надо было пококетничать.

Я прижал руку к сердцу, как будто и сейчас ещё чувствовал боль от нанесённой раны.

— Конечно, сударыня, мне было очень тяжело, очень мучительно, когда при мне моего всемилостивого падишаха назвали вдруг…

Она задрожала вся и схватилась за голову.