Рассказы

У окна Макаров стоит долго и не шевелясь. Постоянная задумчивость делает его лицо строгим, к тому же он близорук и почти не снимает очков, что придает строгость и его взгляду. На самом деле глаза у него немного грустные и красивые.

Петр Васильевич быстро поворачивается и зажигает свет. Скрипит дверь, и в комнату входит его новый товарищ Владимир Николаевич Лесковский единственный в селе адвокат. Лесковский в этом селе первый год и, говорят, приехал сюда вслед за Зинаидой Александровной Тениной, учительницей географии, с которой знаком давным-давно. В Зинаиду Александровну здесь влюблены многие, начиная с пожилого, семейного и чудаковатого физика Дунина, который на учительских вечерах тенором поет неотразимый романс Глинки «Не искушай», и кончая учеником десятого класса семнадцатилетним Лоскутниковым.

Лесковский молча раздевается и начинает ходить по комнате. Он мрачен и, как это с ним бывает, слегка пьян.

— Скучно до изумления, — говорит он, останавливаясь у окна рядом с Макаровым, — человеку вреден досуг. Сумасшествие и пьянство начинаются от избытка досуга. М-да… Философия, видимо, тоже.

— Заныл! — говорит Петр Васильевич добродушно.

— Нет, мне интересно, — продолжает Лесковский, насмешливо прищуриваясь, — мне интересно, где ты собираешься провести сегодняшний вечер. На чем ты остановишься: в кафе, в оперетку, в ресторан?

— Ну, тебе жаловаться нечего. Напиться, я думаю, везде можно.

Лесковский нетерпеливо поворачивается к Макарову и с раздражением:

— Да! Я предлагаю напиться и ломать стулья! Макаров пожимает плечами и отворачивается к окну.

— Мы неудачники, слышишь, Макаров, мы с тобой злостные, законченные неудачники. Удачи не приводят людей в такие дебри. Сюда приезжать разве только стрелять глухарей да собирать грибы… Я молод, черт возьми, я не могу каждый вечер играть в шахматы, смотреть в одну точку или плевать в потолок. Нет. Уж я-то весной непременно сматываюсь. Умирать я, возможно, приеду сюда, а пока… ну нет!.. Вот ты, Макаров, молод и неглуп. Неужели у тебя нет уже больше никаких стремлений, порывов там, желаний, ну и перспектив? Неужели ты не имеешь никаких претензий к фортуне, никаких видов на собственное счастье? Удивляюсь…

Макаров говорит задумчиво:

— Что ты знаешь о счастье? Мне здесь хорошо, я на месте — ясно? Каждый человек должен быть счастлив по-своему. Я счастлив, как умею. У меня есть дело, которое я люблю, силы — заниматься этим делом, — с меня хватит. А чего хочешь ты? Хочешь уехать — валяй, но не кричи об этом так громко — это неприлично…

— Ну, ну… хватит, — равнодушно говорит Лесковский, — прижмешь, прижмешь… У тебя принципы, идеалы… А я человек, в сущности, беспринципный. Заблудшая, беспризорная душа. А отсюда я все-таки уеду. Сразу же, как растает снег… Послушай, выпить бы, а?

— Чаю — пожалуйста.

— Ну, давай чаю, — говорит Лесковский со вздохом и опускается на стул. Хмель из него уже выветривается, взгляд тускнеет, и его красивое лицо становится скучным, глаза останавливаются на собственных валенках.

— Ты посиди, я схожу к Михалычу за кипятком. Минут пять.

Макаров берет с остывшей плиты чайник, смотрит на притихшего Лесковского, хочет что-то сказать, но машет рукой и выходит из комнаты.

Лесковский вздрагивает, когда за дверью слышится стук и женский голос:

— Можно войти?

— Войдите.

В двери врываются клубы мороза, из которых виднеется темная шубка. Это Зинаида Александровна Тенина. Платок в белой бахроме, шубка искрится. Румянец на ее лице обжигает и приводит в волнение.

— Добрый вечер, — говорит Лесковский поднимаясь.

— Вы?

— Всего-навсего. Не думали встретить? Удивлены?

— Да нет. Вы появляетесь всюду, словно разгуливаете в нескольких экземплярах. Петра Васильевича нет?

— Сейчас придет. Раздевайтесь, согрейтесь.

Тенина садится у стола. Лесковский ходит, потом заложив руки назад и прислонившись к холодной печке, останавливается перед Тениной. Водворяется молчание, во время которого явственно слышен скрип проехавших мимо дома саней.

— Что ж, — произносит, наконец, Лесковский, — давайте поговорим. Мы хоть и встречаемся иногда — в этой клетке невозможно не встречаться, — но давно уже не говорили… Вы не меняетесь, а если изменитесь, то, должно быть, станете еще красивее.

— Перестаньте, — говорит Зинаида Александровна хмурясь.

— Вы похорошеете, наверное, когда полюбите кого-нибудь, — продолжает Лесковский, — впрочем… Вы не будете любить никого и никогда. Замуж выйдете благополучно, но и мужа, конечно, любить не будете. Будете любить своих детей, но это инстинктивно.

— Предсказывайте кому-нибудь другому, меня оставьте, пожалуйста… Почему вы не уедете? Вы же собирались?

— К сожалению, только весной. Я покину эти места цветущими… Лесковский подходит к столу и, облокотясь на него руками, наклоняется к Тениной. — Ты останешься одна… Кроме меня здесь нет никого, — говорит он тихо и серьезно.

— Вы беспробудно самоуверенны, — говорит Тенина, пересаживаясь на другой стул, — я бы посоветовала вам меньше пить.

— Не тебе меня упрекать в этом, — говорит Лесковский, выпрямляясь.