Рассказы

— Хорошо! Я легко перевязал, только будь завтра! Слышишь?!

— Слышу!

Но он приходит не завтра, а через месяц.

— Ну-ка, покажи свою голову.

Угольщик показывает. И о ужас! Форменная рожа у него на голове. Она захватила всю волосяную область и ползет на лицо и шею.

Надо видеть фельдшера за работой, в амбулансе.

Как он возится с больным! Он обмывает ему грязную, черную, пять лет, быть может, не мытую ногу, скоблит ее, пока не покажется человеческая кожа и не обнаружит страшную, шириною в кулак, язву.

И, дезинфицируя ее, он приговаривает:

— Говорил, будет худо, а ты не слушал. Помни, пропадет твоя нога, останешься ты калекой. Будь человеком и явись завтра! Я переменю повязку. Я ведь, чудак ты человек, для твоей же пользы.

От него фельдшер переходит к другому больному.

— Вот тебе порошки. Наведайся-ка ко мне денька через два.

— Что тебе? — спрашивает он третьего.

— Мне бы хинину, Василий Неонович.

— Как?! Я ведь тебе дал вчера хинину!

— Да у меня украли его.

— И вечно у тебя крадут! На! Смотри, чтобы это в последний раз!

Порт, как видите, обширная больница. Ходячая.

Ходят себе здесь люди и в снег, и в дождь, кто с острым воспалением кишок, легких, кто с плевритом, кто с тифом и инфлюэнцей.

И живут они!

«Маленький человечек» нередко над этим задумывается. Как понять, например, такое явление?!

Взял он раз больного и измерил его температуру. У больного оказалось тридцать девять градусов с чем-то.

Больной, как водится, отправить себя в больницу не дал. И фельдшер махнул на него рукой.

— Не набросить же на него аркан и волочить его в больницу.

Через несколько недель фельдшер встречает его.

Тот смеется, бодрый, веселый такой, и как гаркнет:

— Здравия желаем!

— Что за оказия?! Ты?! Сидоров?! — делает большие глаза фельдшер.

— Так точно!

— Как же это ты, скажи на милость, вылечился? У тебя ведь тиф был?

— Как?! А… монополькой!

Есть тут над чем призадуматься! Не так ли?!

Фельдшер кончает свою работу поздно. Надо ведь всех больных принять, опросить и зарегистрировать их в книгу.

Фельдшера часто прерывают и зовут в приют.

Кто-то перепился. Лежит, уткнувшись в матрац носом, и вокруг него — лужа.

Фельдшер вытирает его лицо, очищает рот от слизи и дает ему освежающих капель.

Бывает, фельдшер покончил со своей работой. Он убрал уже инструменты, спрятал бинты, книги, потушил лампы и направился к дверям.

Вдруг вваливается субъект.

— Василий Неонович! Сделайте милость! Перевязочку!

— А ты где был раньше?

— Виноват!

Фельдшер снова зажигает лампу, открывает шкаф, вынимает инструменты и делает ему перевязку.

Дикари, несмотря на всю любовь к фельдшеру, не прочь иногда подшутить над ним. Зовут его, например, наверх. Человек, говорят, отходит.

Фельдшер бежит.

И видит он — лежит субъект, болтает ногами и орет:

— Ой, ой! Колет! Отправьте меня в больницу.

А вокруг хохочут.

Фельдшер догадывается о шутке и вспыливает:

— Ты что же это дурака строишь?!

Субъект вскакивает с матраца, смеется и просит:

— Дайте, господин фельдшер, на монополию!..

Так работает в порту этот «маленький человечек», этот большой человек!

Осень в порту

Дикарь пригорюнился.

Канун зимы, осень. Поздняя, дождливая.

Низко-низко нависли над портом облака и туманы.

Они ползут, окутывая серым флером всю набережную, вросшие в бухты суда, баржи, маяк, брекватер, каждый тюк, каждую громаду угля, черепицы и клепок, — и все рисуется в неопределенных чертах, в дымке.

С моря подул ветер.

Злой, буйный, он рыщет, забираясь в трюмы к угольщикам, полежалыцикам, смольным, забираясь на газовую, где, скорчившись, жарят у трубки свою ветошь два-три тряпичника, в пакгаузы и в обжорку.

Он рыщет, отрывая слабо привязанные к набережной шлюпки, опрокидывая тюки и ящики.

— Осень, осень! — гудит, напевает ветер.

Мрачно глядит дикарь на темный горизонт над рейдом, на темную зыбь моря, на падающие с неба дождевые капли. И текут по его щекам слезы.

Бедный! Он плачет по теплу, по солнцу.

Скоро зачастят дожди. Море — его кормильца — вздует.

А там недалеко — зима. Занесут снега пристань, загудят метели, и покроется море сплошной льдиной.

Порт отрежет от всего мира.

И теперь уже в порту жутко. Пункт замер.

А давно ли?! — в жадные трюмы с утра до вечера с сотен барж, посредством диковинных плавучих элеваторов, — по конвейерам [6] с эстакады, — из бесчисленного множества мешков, втаскиваемых наверх по «скалам» сносчиками-атлетами, сыпались неудержимыми реками, водопадами миллионы пудов золотого зерна — ржи и пшеницы.

Вокруг слышалась английская речь, слышались меткие словца, хохот, голоса удалых сносчиков, весовщиков, баб-мерщиц, мерщиков, стивадоров, форманов, визитировщиков и приказчиков.

Давно ли из целого ряда германских, французских, итальянских, английских и греческих пароходов, со звоном и грохотом, потрясающим всю гавань, выгружались чудовищные, тысячепудовые машины, железные котельные листы, прутья, глыбы каррара, наковальни, тяжелые водопроводные трубы?!

Жизнь била ключом.