Рассказы

Шевалье хотел было отправить пальто вниз, в мастерскую, но почему-то раздумал, взял его из рук франта вместе с перламутровой пуговицей и положил на стойку. Он достал из кармана игрушечный золотой наперсток с эмалью на донышке, из-за обшлага своего прелестного пиджака — иголку и, по-прежнему молча и по-королевски, стал пришивать пуговицу.

По магазину пошел шепот. Комми, сбившись в кучку, с изумлением взирали на своего патрона. Это было таким событием.

Шевалье хотел пококетничать или развлечься от безделья.

В минуту пуговица была пришита. Франт со счастливым лицом натянул на себя пальто и протянул Шевалье двугривенный. Тот не пошевельнул даже бровью и сухо процедил:

— Или рубль, или нышефо.

— За пуговицу-то?! — подскочил франт. Шевалье, не меняя величественной позы, измерил нахала с ног до головы презрительным взглядом.

Франт задергал лицом, как грудной младенец, собирающийся заплакать, достал рубль и со звоном бросил его на прилавок. Шевалье даже не притронулся к нему.

— Уберите! — сказал он спустя несколько минут спокойно приказчику, указав головой на рубль…

* * *

— Monsieur Шевалье?

— Што такое? — спросил он лениво на ломаном русском языке старшего закройщика.

Он стоял спиной к нему, как всегда, самодовольный, сытый, изящный, и шлифовал напильником длинные треугольные ногти.

Закройщик, толстый угодливый мужчина, замялся.

— Ну-у! — подбодрил его Шевалье.

— Там… там, — проговорил он, краснея и заикаясь, — Зигмунд…

— Comment?[36]

— Я говорю, Зигмунд пришел.

— Кто он?

Шевалье за время разговора ни разу не повернулся к закройщику.

— Штучник, который у нас работал… Он оставил мастерскую в числе тех… двенадцати…

Шевалье на этот раз быстро повернулся и спросил, высоко вскинув бровями:

— А что ему угодно?

— Просится обратно…

— Артель их, значит, фюить, тю-тю?!

— Да.

— О ла-ла! — весело пропел Шевалье.

В серых глазах его блеснул злорадный огонек.

— Глория!.. Ma petite! Слышишь! — сказал он громко по-французски. (Она проверяла за кассой чеки.) — Дамская артель лопнула!

— Браво! — воскликнула она и захлопала в ладоши. — Но кто сказал?

— Да вот — пришел один из этой банды и просится обратно.

— А-а!.. Canailles…[37]

Шевалье в сильном волнении зашагал по магазину. Пять месяцев назад рабочие предъявили какие-то требования. Это была такая дерзость. Он, конечно, отказал. Они оставили его и открыли собственный конфексион. Сколько в них было тогда гордости, самоуверенности. И теперь один приходит с повинной. О! Они все придут!..

— Позвать? — спросил несколько смелее закройщик.

— Naturellement Oui, oui![38] Это очень интересан.

Закройщик ушел и вернулся с тщедушным, маленьким человечком в рыжеватой бородке. В нем было много сходства с судном, потерпевшим сильную аварию.

Плохой пиджак висел на нем клочьями, башмаки расползались, как сыр, и длинную, как у птицы, сухую шею его еле прикрывала нижняя, давно не видавшая мыла сорочка.

Он остановился в дверях, в тени, и тиская в руках шляпу, смотрел перед собой пугливыми глазами.

Там, в глубине магазина, освещенный ярким дневным светом, стоял, широко расставив ноги, засунув руки в карманы и поджидая его, Шевалье. В фигуре его, в глазах сейчас просвечивало что-то кошачье, хищное.

— А! — проговорил он вкрадчиво. — Monsieur Зигмунд.

Зигмунд прижал к груди шляпу и пролепетал:

— Здравствуйте!

На него уставилось из-за прилавок и кассы тридцать пар глаз комми и Глория.

— Чего же вы стесняетесь?! Пожалуйста! — Шевалье мягким и округлым жестом пригласил его к себе.

Зигмунд короткими шажками, недоверчиво и закрывая рукой прорехи на платье, вышел на середину магазина.

Шевалье брезгливо окинул его грязную сорочку, спутанную и как бы вылепленную из глины бородку, некрасивое, бескровное лицо с глубокими морщинами и провалами на щеках и воспаленными куриными глазами, поморщился и спросил тем же вкрадчивым голосом:

— Что с вами, милейший Зигмунд? У вас такой нехороший вид! Неужели дела ваши так скверны? У вас, как мне казалось, так много заказов! Помилуйте, ваш конфексион!.. О ла-ла!

Шевалье вытянулся на носках, сунул в оба жилетных кармана по два пальца и откинулся назад всем корпусом. В пышных усах его затрепетала полупрезрительная-полуироническая улыбка.

— Его больше нет, — печально прошептал Зигмунд и опустил голову.

Губы у него были сухие — их точно долгое время держали под прессом — и шевелились с трудом.

— Ка-ак?! — притворился изумленным Шевалье.

— Артель наша распалась.

— Вот те раз! Но почему? Mais pourquoi?

— У нас не хватило средств.

— В самом деле? Ай-ай-ай! Как жалко! Но куда делись остальные ваши артельщики? Такие славные, энергичные, предприимчивые молодые люди!

— Не знаю, — ответил Зигмунд уклончиво, щуря воспаленные глаза.

Свет бил прямо в лицо.

— Они ведь собирались задушить меня.

За кассой послышалось хихиканье.

— Вы что же теперь делаете?

— Ничего.

Зигмунд посмотрел на него умоляюще и проговорил:

— Прошу вас… работы…

— Работы?! Вам работы?! Вы удивляете меня, monsieur Зигмунд! Такой независимый, самостоятельный мужчина!..

— Мы… я, жена и дети второй день голодаем… Один ребенок умер… Хозяин выбрасывает на улицу…