Рассказы

Разговор прервал Фавл. Он вбежал в лавочку сморщенный какой-то постаревший и, запыхаясь, прокричал:

— Только что случилось несчастье. Башмачник Лейзер повесился. Во дворе повесился. На своем поясе. Доктора его признали годным, — и он повесился. Вышел и повесился. Жена уже не кричит. Она лежит возле него как мертвая. А дома трое детей.

— О, жизнь, — произнесла Песька, — о, жизнь…

Теперь лишь открылась ей тайна собственного сердца. Все время отчего-то ныла и недовольна была душа ее. Она и понимала, но не постигала… Война, война! Она знала все, что все знали против войны, против злой необходимости пожертвовать жизнью бесцельно, бессмысленно, но не это ее задевало, а мучила внутренняя, сочившаяся кровью рана, протест без проклятий, какая-то незнакомая боль… И она не постигала, как будто забыла известное, важное, — и страдала! Иногда ей казалось, вот-вот беспокойство разрешится, найдется ответ, но не было ответа, не приходило разрешение, и терзало душу беспредметное отчаяние, далекое и странно близкое. Теперь лишь раскрылась тайна ее сердца! С ее внутренней душой имела связь смерть человека, призванная, преступная, — пришел свет, и словно невидимой рукой опять зажглись слова, столь прямые, столь справедливые, которых не хватало ей, которые знала давно…

— Не надо бороться, не надо. Никогда не надо! Вот правда!

И казалось ей, лишь только эта тайна будет сказана вслух, мир оденется в новые одежды, и над людьми засияет прекрасное солнце любви и добра…

— Я пошла бы туда, — возбужденно выговорила она, — я сказала бы, но я не в силах подняться…

В лавочке стихло. Старики ушли с Фавлом. И до вечера в доме была страшная, неуклюжая тишина, точно после похорон, точно после замолкнувших рыданий. Насыщенный ужасом город, пропадая во мраке и отчаянии, как бы сгинул в этом зловещем молчании, и, чудилось, он никогда уже не закричит своими голосами победы и мучения, и будет тихо, скорбно, страшно до скончания мира…

— А от Левки все нет вестей, — произнесла Голда, когда наступила ночь. — Но если его поймали… И если его поймали!..

* * *

На дворе было невесело… Отовсюду нагнало туч и с сумерек падал осенний дождь, нехороший дождь. Голда закрыла двери от лавочки крюком, как делала зимой, но настойчиво стучали в окна струи воды, и казалось, там на улице происходит недоброе, ходит несчастье с клюкой в руках и стучит, стучит…

— Мне весь день кажется, что вот-вот кто-то придет, — выговорила Песька. — Я беспокоюсь и не знаю отчего.

Ей не ответили, и каждый подумал про себя: бедная, бедная!

Старик начал раздеваться. На стенах появились тараканы и зашуршали; и они творили жизнь!

— Да, надо ложиться, — зевнув до слез, произнес вдруг Мотель, выходя в лавочку, и все вздрогнули.

— Подожди, — дрожащим голосом сказала Этель, — я сейчас приду и помогу тебе.

Он взглянул на нее и дико обрадовался.

"Ого, — подумал он, — ого!.."

Старуха начала ворчать. Что за разговоры ночью? Маня, раздевшись, стояла уже у дверей, играя наготой перед Мотелем, и когда перехватила его жаркий взгляд, улыбнулась, потушила лампу и легла.

— Плохо тому, кто теперь переходит границу, — зевая, произнесла Голда и прислушалась.

— Есть Бог, — прошептала Песька. — Он есть, мать.

А ночь шла. Как усталый путник в бесконечной степи, без звезды впереди, она шла усталая, залитая кровью, залитая слезами, она шла, чтобы идти и снова придти и идти без конца. И шла безрадостная навстречу безрадостному дню…

Вошла Этель, и во тьме шаги ее казались покорными.

— Кто там? — прошептала Песька.

Она присела на кровати, морщась от острой боли, и, повернувшись, бросила во тьму:

— Моя душа с тобой, Этель!

Этель не ответила и пошла раздеваться.

— Кто-то стучит, — произнесла она вдруг громко и прислушалась.

— Где стучат? — спросила Голда сонным голосом.

Песька замерла.

— Конечно, это он, — пронеслось у нее.

— Стучат, — послышался из лавочки голос Мотеля. — Сейчас узнаю, что это.

— Опять разговоры, — проворчал Мендель. — Даже ночью нет покоя!

Упал железный крюк. Проснулся ребенок и от страха заплакал.

— Вот уж ночь, — недовольно сказала Голда и поднялась. — С кем это Мотель разговаривает?

Донеслось восклицание, потом голос, знакомый, невозможный…

— Но это Левка, — все плохо соображая, крикнула Песька, — ну да, Левка. Я с ума сошла! Зажги, Этель, лампу.

Никто не понимал, что случилось, а темнота вносила еще больший беспорядок в начинавшийся шум.

— Кто приехал, кто? — допрашивала Голда, поймав чьи-то руки. — Как он смел приехать, слепая лошадь! Пусть едет назад!

— Конечно, назад, — мрачно поддержал Мендель. — Как здесь темно. Вот уж темно! Я тоже говорю: назад! Закройте двери, — его еще могут увидеть. Почему он приехал? Маня, зажги лампу…

Комната осветилась вдруг. Наступил тревожный миг. Кто-то робкими шагами входил в комнату и, казалось, шел бесконечно долго, бесконечно медленно.

— Это Левка, — равнодушно сказала Маня. — Подождите, я закроюсь.

— Левка, — прошептала Песька, — Левка!..

— Почему ты вернулся? — с негодованием спросил старик.