Рассказы (binoniq)

Дом, где родился Пастернак тут же рядом, на него смотрит гранитный Маяковский. В доме металлоремонт, аптека, какой-то магазин. Через полгода список поменяется. Это точка быстрой конторской текучести.

Но мы-то давно идём дальше, мимо чешского флага, мимо скромного бюста Фучика, мимо разбойного рынка, по улице, имевшей некогда славное название Живодерка, а теперь переменившей его на не менее славное дипломатическое. Полпред Красин дал улице имя, а у самого Садового кольца возник Институт биологических структур — эвфемизм для Института Сохранения Мумии.

Местные жители были уверены, что отсюда до Мавзолея был прорыт подземный ход, чтобы возить туда-сюда тело мёртвого вождя.

Не так давно произошла история — казалась бы незаметная, но важная как падение Берлинской стены. Закрылась старая фабрика «Дукат» в Москве и открылась новая — где-то на Каширском шоссе. Что станет с прежними краснокирпичными корпусами этой фабрики, я не знаю. Неизвестно мне также, уцелел ли клуб этой фабрики, где в забытые времена дёргали за струны гитароподобных инструментов подпольные рок-группы.

Я жил тогда неподалёку и ходил по этой улице мимо длинных табачных фур, набитых нерезаными листьями. Выглядывали из-за высокого забора какие-то изразцовые стены, бежевые да зелёные. Пахло коричневой дурман-травой, текло сыпучее, как табачная крошка, время.

Работники фабрики выбрасывали неудачные сигареты.

Мы подобрали одну из них, чрезвычайно длинную, протяжённостью в метр, и устроились в чужом подъезде. Мы сидели с этой сигаретой у окна как киллеры с одной на всех снайперской винтовкой. Горящий конец чудо-папиросы смотрел во двор, где шелестело детство. Потом пришла пора табачных бунтов, перевёрнутых троллейбусов, разбитых сигаретных ларьков. Потом «Кэмел» из роскоши превратился в карманного завсегдатая. Потом, как стремительно горящий «Беломор», скурили прежнюю власть, потом дымом подёрнулась вся история.

Это сейчас стареющие люди вспоминают сигареты «Упман», что, говорят, раскупали быстрее других дешёвых. И всё это упман суперфинос фильтрос эмпресса кубано дель табакос звучит сладкой музыкой в ушах, как опознаватель, как пароль открывает тебе двери знание того, что «Лигерос» раньше назывались «Смерть под парусом», как и то, что их папиросная бумага была сделана из сахарного тростника и казалось сладкой на вкус.

Бренчат в копилке памяти «Астра», что звалась «Астма», «Дымок», что был «Дымстон». Много чего было, а традиция кончилась — сейчас при тысяче сортов водки её названия мало кто знает, она, потеряв способность оборачиваться «Коленвалом» и «Андроповкой», снова вернулось в хтоническое состояние «просто водки».

Был такой замечательный ром Gavana Club. Причём брал он не крепостью, а токсичностью. В те самые времена, когда не отзвенел ещё горбачёвский указ, спиртное продавали по талонам. Суровые женщины, хозяйки кассовых аппаратов отрезали талон и пробивали чек на две бутылки.

Это были две любые бутылки — то есть, отчётности было неважно, брал ли ты две по 0,75 или две по поллитра.

В эту пору в наше Отечество завезли этот самый кубинский ром.

Мне говорили, что завезли его только в столицы, поэтому провинции достались только сигареты «Лигерос».

Как-то мы отправились с Пусиком в гости к нашему другу и однокласснику, и я прихватил этот ром…

Это уже не важно. Важно то, что сейчас я узнал, что фабрики «Дукат» больше нет. То есть она есть, потеряла лишь девичье своё имя, приобрела фамилию через дефис и переехала — видать, к мужу.

Она превратилась в папиросный пепел империи, о котором все так много говорят.

сентябрь 1993 — октябрь 1999

Ленинградские письма

Ане

…Пойдём же вдоль Мойки, вдоль Мойки,

У стриженых лип на виду,

Глотая туманный и стойкий

Бензинный угар на ходу.

Меж Марсовым полем и садом

Михайловским, мимо былых

Конюшен, широким обхватом

Державших лошадок лихих.

Александр Кушнер

(прогулки с Кушнером)

Прогулки по городу, где каждый дом и сам по себе и прижат к плечам других, где люди живут среди памятников, а часто внутри них — странное занятие. Это город, в котором на квадратный метр центра приходится пятьдесят сантиметров истории. История течёт по его внутренним рекам вместо воды.

Пойдём же… И мы идём, ежась от сырого петербургского холода. Будем заниматься мелочами вслед за чужой строкой — пойдём же, вдоль стен и колонн, с лексической точной окраской от собственных этих имён…

Пойдём в сентиментальное путешествие, в давний, прошедший зимний час давно ушедшего года. Не слишком быстро, но и не слишком медленно — чтобы не замерзнуть. С отчаянием и ужасом, ибо только с отчаянием и ужасом можно говорить о городах, где нас нет, как о жизнях, что нами не прожиты.