Рассказы (binoniq)

И вот, с другими, совершенно посторонними людьми он ходил и в Кунсткамеру и посетил там выставку кукол — были там куклы разные, например, кукла японской гейши. Это была не кукла принадлежавшая этой самой гейше, а именно кукла гейши — в полный рост. Но это была вполне ожидаемая экзотика. Посмотрел он на гигантский самосвал-урод, на пластмассовых красных конников с тачанками — плоских, двумерных, пришельцев из птолемеева мира. Но больше всего ему понравилась одна фраза. Так бывает, так должно быть с выставки или из музея всегда выносишь только одно воспоминание. Так вот, среди пояснительных учёностей он обнаружил информацию о том, что почти у всех народов детям запрещалось играть в куклы ночью. Мистика этого наблюдения ему так понравилась, что затмила впечатление от железно-волосатого мундира корейского генерала и даже от сосуда для нагревания водки. Только басурмане-китайцы могли придумать сосуд для нагревания водки. Два мира, два детства.

Даже от гигантских драных зубов, не получил он удивления. И от уродцев с лицами мудрецов, что знают Главную Тайну, и, как йоги, закинули ноги за голову в своих стеклянных банках, не было ему никаких эмоций. Потому что была в то время популярная песня со словами «Вечно молодой, вечно пьяный». И было теперь понятно, кто это поёт — это младенец из Кунсткамеры, заспиртованный в банке. Местная шутка. Смайл.

Видел он, правда, в другом месте, годовой отчёт династии Ур — ничего так, четыре колонки баланса, покрытые клинописью, а потом пошёл по набережной лейтенанта Шмидта и глядел мраморные мемориальные доски с именами. Кому-то родными казались имена Пушкина и Достоевского, кому-то иные — из братства искусств и неточных наук. А ему и Эйлер знаком, и Остроградский близок, хотя была там и доска Рериху, но Рериха москвич не привечал. Привечал только идею не рушить культурных памятников во время войн, вывешивая над этими памятниками как над госпиталями специальные флаги. Кажется, нужно было вывешивать чёрный круг с тремя чёрными точками внутри.

Он сидел за столиком открытого кафе. Чашка была похожа на пепельницу, и пепельница-баночка, похожая на рюмку. Отчего-то в наших открытых кафе до сих пор используют под пепельницы баночки из-под чёрной икры. Напротив, за соседним столиком, сидела девушка и заслоняла головой Исаакиевский собор. Однако, когда она поворачивалась к подруге, наклонялась к книжке, золотистый купол вспыхивал над ней, а потом они совмещались — всё происходило, как в детской игре с трубочкой калейдоскопом.

Время шло, и город не становился своим.

Да, не становился.

Вот двор — серый, жёлтый, грязный, с лужей, с многоугольником неба над головой.

Пространство двора с маленькой щелью, надеждой на будущее — арочкой, дверкой, проходом в соседнюю пустоту. Вновь скрипит эта дверка, и он делал шаг и выходил, уже не отягощённый воспоминаниями. Выходил снова и снова, на площадь перед Московским вокзалом, шумящую машинами, поперёк которой звенит трамвай, снова и снова приехав, покинув вагон, проделав путь до арки, он выходил туда. Вновь скрипит эта дверка, он делает шаг и ступает уже не отягощённый воспоминаниями. Выходит снова и снова, на площадь перед Московским вокзалом, шумящую машинами, поперёк которой звенит трамвай, снова и снова приехав, покинув вагон, проделав путь до арки, он выхожу туда.

Твою ненаглядную руку,
Так крепко сжимая в своей,
Я всё отодвинуть разлуку
Пытаюсь, но помню о ней…
И может быть, это сверканье
Листвы и дворцов и реки
Возможно лишь в силу страданья
И счастья, ему вопреки!

июнь 1984 — август 2010