Рассказы (binoniq)

А про блокадниц есть такая история — про приезжего, что стоит, с сумками и чемода-нами, на углу улицы Ломоносова и Фонтанки и всех пробегающих мимо спрашивает, как пройти к БДТ. Толпа торопится мимо него, люди толка¬ются… Никто ничего не отвечает. Но тут приезжий видит настоящую пи¬терскую старушку. Идет эта старушка медленно, идет в шляпке, с буке¬тиком в петличке, с перламутровыми пуговичками на пальто. «Прости¬те, — кидается к ней москвич-приезжий, — как пройти к БДТ?»

— О, извольте… — сейчас вы перешагнете поребрик, потом снова сту¬пите на панель, пройдете мимо булочной, потом вдоль прачечной, затем мимо садика, потом свернете на параллельную улицу, пойдете по ней, только она вам не нужна, но вы все равно по ней пойдете, затем свернёте направо — до трамвайного кольца, затем снова направо, потом нале¬во, опять налево… О Боже — пизжу! Нет, направо!..

Когда-то москвич думал, что это городской анекдот, но оказалось, что это — реальность. Случайные собеседницы москвича, готовя нехитрую закуску, говорили между со¬бой так:

— Лизавета Николаевна, голубушка, тут заходил это мудило дворник и собирал деньги…

— Да гоните вы его в пизду, Мария Николаевна, мы ему уже в прошлом месяце заплатили.

Они обладали свободой от приличий, потому что отбоялись свое — давным-давно. Мужчины их вымерли. Родителей выслали вскоре после пальбы в коридорах Смольного, и они потерялись на бескрайних про¬сторах России, братьев выкосило на Невском пятачке и Синявинских высотах. А оставшие¬ся профессора-старики умерли от голода. Мужчины ведь умирают от го¬лода быстрее и чаще, чем женщины.

— Ну что, вы посмотрели этот дом? — сказала одна из блокадниц.

Москвич ходил смотреть на дом, в котором родился его дед. Деда этого давно нет на земле, но он был его глазами и ушами на земле, он был жив, пока еще жив внук.

Дом этот на Васильевском острове был своего рода кенотафом, про¬должающим историю человека в месте его рождения, где не осталось уже никого, и где семейный след остыл.

А не видел москвич этого дома давно, как и всего города Спб, и вообще, как было сказано, посетил его в первый раз в жизни.

И все меньше оставалось в нем переживших блокаду.

Вот с блокадницами-то он и пил праздничным вечером Девятого мая. И, доставая бутылку из шаткого холодильника, отвечал им на вопрос о том, нашел ли дом деда.

— Угу, — отвечал он.

Они быстро разлили — им поменьше, а ему побольше.

Никаких дурацких хлебных здравиц блокадницы не произносили, а пили да закусывали. Пили, будто клевали из рюмок. Клюк-клюк, дзынь-дзынь.

Москвич при этом же думал о гибели в сорок первом и сорок втором году особой ле-нинградской цивилизации, и волосы начинали шевелиться у него на голове. Это была вполне размеренная гибель, потому что ленинград¬ская цивилизация уничтожалась постепенно: ее чистили, подчищали, потом недочищенных убивали, и, наконец, запылали Бадаевские склады.

Особенно тяжело ему было слушать этих старух. Те, с которыми он пил, были веселы, но не естественным весельем, а оттого, что были вы¬морожены и выплаканы. Это другие, виденные им раньше, рассказы¬вали о том, как город съел сам себя. А теперешние говорили, что хорошо съездить завтра на участок по Сестрорецкому ходу, каков нынешний гу¬бернатор противу прежнего. Но у одной из них все ещё оставались на пар-кете чёрные следы от самодельной печки, а у другой не осталось следов, потому что она сожгла весь паркет. Я слушал про все это, и лицо его бы¬ло залито слезами, как кровью.

И не мог я до конца осознать гибель живых, тёплых людей, хороших и плохих, и они не могли осознать, хотя видели её, эту гибель.

Они становились какими-то бестелесными, поэтому мы пили нарав¬не. Это было даже не пьянство, потому что что-то в организмах после блокады изменилось, и они принимали спирт, не пьянея.

Цивилизация погибла, и они были похожи на чудом спасшихся егип¬тян. Потусторонние, они бродили по разным городам. Нестрашная смерть выглядывала из их глаз. Он видел этих людей такими — может быть, были и другие, но ему выпали именно эти глаза и эти лица.

Москвич воткнул вилку в калейдоскоп копченой колбасы на блюдце.

Жахнул в светлом небе салют. Закудахтали, заверещали автомобиль¬ные сигнализации.

Праздник кончился.

Изгоняя пафос, он вспомнил о том, Петербург — это город платных сортиров. На вокзале пописать раньше стоило четыре рубля, в Летнем саду — пять. Надо сказать, что впервые в платный туалет москвич попал имен¬но в Ленинграде.