Рассказы (binoniq)

Москвичу нравилась кажущаяся одновременность этого города — весь он тогда, и никак уж не сейчас. Вот войдешь во двор, как будто приклеишь оторванные листы календарей — сразу в прошлое.

Вдвигаясь под арку, сразу чувствуешь, что погружён в особое пространство. Мусорный бак, ржавый остов автомобиля, ящики, жестяной навес — всё взвешено на таинственных весах и соразмерено. Пространство это было по своим свойствам одинаково для всего города. Не классика площадей, не прямолинейность проспектов, а монолитность кварталов, наполненных дворами — как швейцарский сыр дырками. И вот теперь дворы исчезали, становились недоступными.

А потом прошёл год, а за ним миновал ещё один, миновало ещё много лет, и ещё столько, а потом полстолько, ап потом ещё четверть столька, как отсчитывал свою геометрическую последовательность фольклор. И, наконец, москвич первый раз приехал в город, сокращаемый до каббалистической аббревиатуры Спб. Он посетил его в первый раз в жизни. Всё дело в том, что когда москвич жил ткут, то город этот назывался Ленинград, а это, понятно, разные города.

Однажды москвич пришёл к другу на день рождения. Среди прочих гостей там находился человек странного вида. Был он несколько приморожен, в самом что ни на есть бытовом смысле. Складывалось впечатление, что он долго сидел в морозильной камере. Вдруг он наклонился ко нашему герою и произнес:

— Вот знаешь, в Питере все не так, как у людей. Там есть памятник Александру II, который стоит в музее.

Немного погодя я понял, что он путает с памятником Александру III, с тем самым, про который давным-давно был сочинен стишок о комоде и бегемоте.

— Так вот, знаешь, про этот памятник всякие слухи ходят, — говорил мне собеседник. — Например… Например, есть там, типа, легенда, что этот памятник ночью скачет по городу. Людей, типа, пугает. И один му¬жик ночью спьяну подходит к этому памятнику…

И, кстати сказать, москвич задумался, потому что этого памятника Алек¬сандру III в музее уже нет. И доказать собеседнику, что по улицам Север¬ной столицы когда-то скакал другой памятник — невозможно.

Вот странный человек недоверчиво выслушает его, достанет из кармана свой золо-чёный телефон, усыпанный изумрудами и бриллиантами, и начнет зво¬нить. Он позвонит туда, какому-нибудь ночному музейному дежурному, и спросит:

— У вас стоит памятник мужику на коне?

И дежурный ответит скорбно:

— Раньше стоял, а вот теперь уж нет его…

И тогда посмотрит странный собеседник на нашего героя, как на мальчика, обгадившегося за столом.

Случались со москвичом в новом городе всяко разные происшествия. Вышел он на Невский проспект, сощурился на солнце и вот, в тот же момент, от этого самого солнца, как истребитель в атаку на него вылетела девушка. И произносит скороговоркой:

— Мужчина, угостите мороженым.

Неподалёку действительно стоял холодильник с мороженым. Москвич, правда, сделал такое лицо, которое обычно делал, проходя мимо профессиональных нищих и раздавателей коммерческих бумажек. Это особый тип улыбчиво-идиотического лица, свойственного конвейерным статуэткам Будды из пластика, которые продаются туристам по всей Азии. Обычно это помогает, но тут девушка обиженно замычала и довольно больно ущипнула меня за бок.

Он остался стоять посредине улицы, сопя от обиды — потому как девушка скрылась, и лупить по голове в отместку было некому.

На Сенной, в особом мармеладном месте, другая девушка и спросила который час, а когда он ответил, предложила расслабится. Он повторил фразу из старого анекдота, худшую, унылую остроту заёмного происхождения: И всё же улыбнулся — всё-таки это была симпатичная девушка, не красивая, а именно симпатичная — маленькая, похожая на смешного толстощёкого кролика. Спать с ней было бы всё равно, что трепать большую детскую игрушку.

Город сопротивлялся ему — сопротивлялся узнаванию. Он и стал совершенно другим. Москвич снова не ощущал тепла другой руки в свое, не узнавал знакомых путей и маршрутов. Оказалось, что кафе и столовые исчезли, а на их местах возникли магазины, на местах прежних магазинов возникли другие рестораны и кафе. Утратился автоматизм узнавания и чувство расстояний. Всё подвинулось и сместилось. Ходил он по улице Марата, и, слава Богу, не узнал дома, где счастлив был когда-то. Он забыл всё, он забыл всех. Они уехали или умерли, их трамвайный след порос травой и заполнен пылью. История его отношений с этим городом кончилась, и её было нужно, если нужно, строить заново.

А Питер по прежнему был себе на уме, и многим с тех пор город Питер бока повытер».

Пил он с блокадницами. Это было случайное, но важное для москвича событие, а блокадницы — особая порода людей. Потому что москвичи легли под стенами города — под Вязьмой и Ржевом, а питерцы легли когда-то в смертную лёжку на Невском и Лиговке, в стенах града. Хотя я только что был рядом с водяным городом, на Финском заливе — где снег и лёт в финских ДОТах исчезают только в мае, и эти ДОТы давно превращены хозяйственными жителями в погреба, дождь, дождь, дождь.