Рассказы И. Данилина

Процесс умственного развития идет дальше. За моментами инстинктивного порыва к умственной работе и сознания значения умственной силы следует момент, в который рабочим овладевает жажда знания. Рабочие признают необходимость обратиться к науке и литературе: они хотят воспользоваться в борьбе за существование итогами коллективного опыта человечества, который увековечен на скрижалях науки и литературы.

Г. Данилин неоднократно описывает впечатление, производимое литературой на рабочих, неоднократно отмечает их стремление к литературным занятиям и даже попытки их заняться литературным творчеством.

Таким образом, под влиянием обстановки и своеобразных условий борьбы за существование в рабочих, занятых в мастерских Мохова и К®, «просыпался «человек», человек с развитыми потребностями, одаренный силой ума, человек «новый», могущий смело глядеть в даль будущего.

И перед этим «новым» человеком в рассказах г. Данилина стушевался другой «новый» человек, сделавшийся в последнее время предметом поклонения значительной части русской интеллигенции. Г. Данилин сравнивает рабочего с «босяком».

Его босяк – Орлов, «в далеком прошлом певец, теперь рыцарь золотой роты», («В мастерской»), получивший образование, учившийся сначала наукам, затем искусству» и принужденный спуститься благодаря своей страсти к алкоголю, в вертепы «нищеты и заниматься верчением колеса с утра до поздней ночи за шесть рублей в месяц», исповедуя философию отчаяния: «Э, да все пустяки, не правда ли? У всего один конец: черви козыри!..» «Как ни жить, три аршина земли одинаково скрывают великого и малого, счастливого и обездоленного». Орлов старается держаться морали «по ту сторону добра и зла», но до поры, до времени.

Встреча с обитателями мастерской Мохова, рисовальщиком Коптевым и его товарищами, заставляет его отказаться от подобной философии и «переродиться» духовно. Рисовальщики решают спасти Орлова и устроить его в своей мастерской (Орлов некогда учился рисованию). Когда они сообщили ему о своем плане, золоторотец, «охваченный улыбнувшимся счастьем, бурно заговорил»:

– Черт возьми, это лучше, чем во сне! Последнее время мне как на смех все снится, что сижу я у Тестова и ем любимую солянку из осетрины. Вкусно, черт побери! А просыпаешься… мерзость! Аппетит разыграется, а удовлетворить нечем… А тут я хоть на человека буду похож, не буду хоть так уставать, ведь кости трещат от упражнений с колесом и тому подобных прозаических занятий…

План рисовальщиков был приведен в осуществление. Орлов переселился в мастерскую и с «лихорадочной восторженностью» принялся за работу и оказался очень старательным и исправным тружеником. От привычек прежней жизни он отрекся.

Поступок Коптева и товарищей указывает на то, что не одно умственное развитие дает обитателям мастерских право называться «новым человеком». Одновременно с подъемом их умственного уровня, происходит развитие их нравственного чувства. И их нравственное чувство не довольствуется чисто филантропическими проявлениями (как в вышеприведенном случае с Орловым). Оно разрастается до чувства моральной солидарности. Оно внушает им мысль о взаимопомощи в трудную минуту жизни. Оно ведет их на моральные подвиги и самопожертвования. «Артельное» начало одухотворяет мастерские Мохова и К®. Как пример проявления моральной солидарности можно отметить ту сцену из рассказа «В мастерской», где рисовальщики самоотверженно помогают своему товарищу, у которого, вследствие пожара в деревне, семья очутилась без крова. Пример проявления «артельного начала» – заключительные сцены очерков «Из записок чернорабочего» – сцена последнего обеда, недовольства рабочих тухлой пищей и ухода их с фабрики.

Таков духовный и нравственный облик рабочих, населяющих мастерские Мохова и К®. Но мастерские Мохова отживают свой век. Моховы и подобные им хозяева со страхом наблюдают, как молодое поколение фабрикантов «идет вперед, как на фабриках заводятся новые порядки, как меняется техника производства, как «патриархальные» отношения между предпринимателем и производителем уступают место новым отношениям, одним словом, как растет новая фабрика. Их собственные дети идут наперекор родительской воле, их собственные дети обвиняют их в отсталости, в непростительном упрямстве, причиняющем одни убытки фабрике, устраняют их от дел. И устраненным от дел «старикам» ничего не остается, как бессильно протестовать против новых порядков и против все усиливающегося шума машин на их бывших фабриках. И с чувством бессильной злобы они умирают, а грохот машин все усиливается. «Дух времени понят их детьми безошибочно».[1]

Но если в глубине «патриархальных» мастерских родился «человек», развитой духовно и нравственно, то, без сомнения, этот «человек», перенесенный в новую фабрику, поставленный в более культурную обстановку и в более сложные условия борьбы за существование, пойдет еще неизмеримо далее по пути духовного совершенства.

Об этом совершенстве, известно, не откажется рассказать в своих последующих произведениях талантливый бытописатель рабочей среды.