Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

   Около шкафа сбирается толпа. Держатся поодаль. Старец в енотовой шубе, что с молитвою опорожнил два графинчика в первом классе, перебирает брошюры.

   -- Что вы мнетесь? Это никому невозбранно, нарочно и выложено, чтобы смотрели,-- ободряет мужиков:-- Купишь, нет ли -- с тебя не взыщут, а поглянется книжечка, тебе же польза: соберетесь на досуге да почитаете, оно и занятно и от пьянства отвлекает мужика. Вот и в члены можете записаться, это, по вашему крестьянскому делу, священный долг, можно сказать...

   -- А какая, к примеру, чрез это льгота будет, ежели членом? -- выступил мужичок посмелее.

   -- Станешь посещать собрания, где обсуждаются разные вопросы,-- с готовностью оборачивается продавец, как бы сбираясь уж уловить в свои сети.

   -- Ну, это нам неспособно, чтобы рассуждать... Понятнее таких у нас нет...-- разочарованно пятится мужик.

   -- А вот на то и союз, чтобы ваш брат не входил в настоящее-то понятие! -- неожиданно ввернул какой-то, должно быть, видавший виды молодец в нагольном тулупе.

   -- Это в каких же смыслах? -- подозрительно покосился в его сторону продавец.

   -- Все в тех же! -- насмешливо посмотрел тот: -- Небось, коли на собраньях-то ваших да мужики насчет барской земли настоящее понятие иметь захочут, закудахтают ваши бары да богатеи! Это только для тумана все: "член, дескать, равный со мной, хоть и армячишка на тебе, а у меня шуба в три сотни..." Лестно!

   Толпа подвинулась ближе, навострив уши. Продавец глянул уже тревожно и обронил медовым голоском угрожающе:

   -- Напрасно ты, умный человек, этакие смущающие слова выражаешь, да-с... За это не хвалят, друг.

   -- Это он от своего бараньего тулупа шубе моей позавидовал! Прощалыга какой, не иначе...

   -- Нам ладно и в овчине. Не больно завидно тоже, коли шуба соболья, а голова-то баранья будет! -- задорно кинул парень, отходя прочь.

   -- Это он к чему же? -- хлопая глазами, оглядел всех почтенный старец. Потом вдруг вспыхнул.-- А вот взять да и представить жандарму за такие речи! Кто таков есть? Сицилист, видно,- политик, жулик! Где он? Куда девался?

   При слове "жандарм" толпа шарахнулась, и подле киоска сразу опустело.

   У стены на полу, среди сундучков и мешков, какой-то болезненного и хмурого вида рабочий приподнял за плечи горящую в лихорадке женщину и поит с блюдечка чаем.

   -- Может, хлеба бы съела?

   -- Нет, не хочу...-- поглядела ласковыми, благодарными глазами и опустилась на узел, плотнее кутаясь в какое-то грязное и рваное тряпье.

   -- Откудова едете? Куда?--любопытствует сосед в крытом синей пестрядиной кафтане.

   -- Домой, в Россию. А жили далеко, за Кавказом.

   -- Что же, какая там будет жизнь? Насчет заработков, скажем, ежели.

   -- Жить можно. Только климат там для нас вредный. Полгода вот лихорадкой маялися, оттого и домой едем.

   -- А-а... Ну, а коли, к примеру, по плотничьей части? Проелись, прямо сказать, до крохи, двинулся вот сам не знаю куда...-- поближе присаживается мужик.

   -- Какая плотничная работа? И лесу-то нету...-- болезненно усмехнулась женщина: -- Заплетут вицами да глиной обмажут, вот тебе и дом...

   -- Жердь, вот в эту бутылку, копеек тридцать,-- добавляет рабочий. -- А топят навозом...

   -- О-о! Гляди же ты... Детей-то нету?

   -- Нет. Трое было, там схоронили чрез эту же лихорадку, вдвоем остались опять...

   Женщина вдруг начинает беспокойно ворочаться. Рабочий, точно спохватившись, хмурится еще больше и заботливо спрашивает:

   -- Может, молока испила бы?

   -- О, господи...-- вздыхает мужик и отодвигается подалее.

   Паренек лет двадцати то и дело заглядывает в обшитый холстом ящик, что все время держит на коленях, и не может из-за него прилечь.

   -- Что у тебя там ворошится-то?

   -- А голуби. Голубь с голубкой... Вот боюсь: довезу ли? Пятые сутки в пути да еще ден семь ехать. В Сибирь везу, далеко...

   -- Вот оказия! Что, голубей там нет, что ли? Чудак!

   -- Таких нет. Это -- курские, с своей стороны... Ездил вот, хочу памятку с родины иметь. Переселились мы в Сибирь-то, да я только пока что не останусь там!

   -- А как по тамошним местам, спросить, подходяще?

   -- М-м... Все одно, ежели без денег... Нет, не лучше! Двинуться некуда, ворочаться не к чему, все разорено дома, вот и живут пока что... Нет, не подходяще! Плачем да живем... Нешто подойдет на чужой стороне?!

   У бабы в углу все время надсадно, захлебываясь, плачет ребенок. Она совсем выбилась из сил, стараясь унять его: качает на руках, сует в рот прокисшую коровью соску, приговаривая нараспев:

   -- Ну-ну, бог-от с тобой! Ну, касатик ты мой... Вот огонек, погляди на огонек... О, господи батюшка! Согрешила я с тобой, моченьки моей нету...

   Одни спят как мертвые, другие ворочаются и сердито ворчат:

   -- Что за беспокойный ребенок... Окормила ты его чем, что ли? Гли-ка, чисто заведенный, без утиху ревет...

   Женщины снисходительно соболезнуют, советуют.

   -- Пуп грызет, говоришь? Эко ты дело! Не иначе, грызет: вишь, вьется-то как...

   -- А ты лютиком-то попой, слышь, оно хорошо! Этак на ложечке-то давай и давай...