Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

   Мы решили попытаться поговорить с Кузьмой начистоту, в надежде узнать наверняка, есть преступление или нет. И нам так хотелось выяснить это, что мы пошли к нему сейчас же, поздней ночью.

   В избе Кузьмы, когда мы добрались до нее, был свет. Доктор стукнул в окно.

   -- Кто там? -- спросил изнутри чей-то голос.

   -- Это мы... Доктор...

   -- Сейчас.

   Нас впустили в избу только после четверти часа неприятного ожидания на грязной улице, под дождем.

   Покойник лежал уже прибранный на столе. В его изголовье горели три тоненьких свечки. В избе никого не было, кроме Кузьмы и старика. Они были очень смущены нашим посещением и молча стояли посреди комнаты, опустив головы. Молчание длилось минуты две,-- доктор не знал, с чего начать разговор.

   -- Слушайте, братцы,-- наконец, сказал он,-- мы подозреваем, что вы отравили больного. Если вы скажете нам правду, мы никому об этом не заявим... Все будет шито и крыто.

   Кузьма и старик ничего не ответили. Томительное молчание, напряженное, невыносимое, тянулось долго, долго...

   -- Вы меня знаете, братцы,-- опять заговорил доктор,-- коли я обещаю,-- я сделаю... Если вы скажете правду, никто, кроме нас четверых, ничего не узнает.

   И опять молчание...

   -- Отравили,-- сказал, наконец, Кузьма глухо, почти шепотом {Считаю нужным заметить, что недоверие, проявляющееся иногда в таких ужасных формах, крестьяне (да и не они одни) питают лишь к психиатрическим лечебницам. Больницы другого рода, непсихиатрические, и их врачебный персонал, напротив, приобретают все больше и больше доверия со стороны народа. Это и понятно: вся их деятельность на виду, их польза очевидна, и потому всякие сомнения в добрых намерениях врачей исчезают очень быстро, и так же быстро сознается несостоятельность 'своих средствий' в сравнении с искусством врача. Забываются суеверия,- вера в печать Антихристову, под которой нужно разуметь знаки, остающиеся после привития оспы, поддерживается теперь почти исключительно 'староверами'... С психиатрическими лечебницами дело обстоит иначе: во-первых, процент выздоровлений там так ничтожен, что крестьянину вполне позволительно сомневаться в их пользе, а во-вторых, то обстоятельство, что каждая из них обслуживает очень большой район и для жителей более или менее отдаленных от нея местностей кажется уже довольно таинственным заведением, дает возможность строить о лечебницах самые фантастические предположения.}.

ПРИМЕЧАНИЯ

   Печатается по тексту публикации в журнале "Русское богатство", 1903, No 3.

   В настоящем сборнике перепечатывается только первая часть повести, имеющая относительно самостоятельный, законченный сюжет. Во второй части положительный герой, через призму восприятия которого передаются явления действительности, осматривает сумасшедший дом, встречается с новыми людьми.

ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

Уже поздно -- одиннадцатый час, а у Спиридона Леванина только еще ужинают. За столом сидит его жена, Елена, и лядащий мужичонко Касьян, который служит у Спиридона в батраках. У Спиридона, заводского рабочего, нет времени для работы по хозяйству, и потому он в горячее время года нанимает батрака. Самого Спиридона нет,-- сегодня он загулял и потому вернется домой не ранее полуночи. Елена надеялась было, что он вернется рано, и по возможности оттягивала время ужина, но потеряла надежду и решила поужинать без мужа. Она сердито ходит от стола к печке, сердито ест и так же сердито рассказывает Касьяну новости заводского дня.

   -- Митрий опять бабу избил... Сегодня в бане показывала,-- места живого не осталось, синяк на синяке.

   -- Дикая сторона! -- вздыхает Касьян. -- Сибирь-матушка...

   Касьян -- из "Расеи" и потому к заводу, его населению и жизни относится с презрением. Говорит он "по-расейски", на "а", и его мягкая речь резко отличается от грубого голоса Елены, жестоко упирающей на "о".

   -- Арина жалиться хочет,-- продолжает Елена.-- Не могу, бает, больше терпеть, он меня, бает, жизни решит... Это, бает, супостат, а не муж... Да и что в самом деле терпеть от всякого идола?

   Этот вопрос довольно сильно задевает и самое Елену: Спиридон во хмелю тоже дает рукам волю.

   -- Да на них, чертей, и управы-то не сыщешь. Вон Петровна намедни мужа с сударкой в леске накрыла. Ну, пожалилась старшине: закон, дескать, муж нарушает. "Поучи, бает, будь отец родной, посади ты его, анафему, хоть дня на три в холодную. Да и сударку-то тоже поучил бы, потому с чужими мужьями спать тоже закону нет..." А старшина и удумал: возьми и посади в темную и мужика и сударку, да обоих вместе... Ну, не язва?.. Петровна -- к земскому: так и так, мол. А земский руки в боки да ха-ха-ха... Над нами же и смеются...

   Физиономия Касьяна расплывается в улыбку, но он благополучно побеждает некстати охватившую его смешливость, качает головой и опять вздыхает.

   -- Дикая сторона... Сибирь-матушка... В Расее этого нету.

   Елена рассказывает еще один эпизод из вековечной войны баб с мужьями и опять приходит к выводу, что на них, нынешних мужиков, управы нет и что бабам в нынешнее время житье -- чистая каторга.

   -- Что же ты не ешь ничего? -- перебивает ее Касьян.