Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

    Закир промучился сутки и умер. Обрядили его на скорую руку. Пришел мулла, прочитал молитвы, и Закира стащили на кладбище. И шел за его телом только один Ибрагим и приехавшая вскоре Итбика. И старая жена, брошенная Закиром, горько рыдала над могилой мужа. Молоденькая Ханисафа забрала свое имущество и ушла к отцу. Ибрагим и Итбика вернулись в свою деревню.

    Весна ширилась и охватывала страстно мятущуюся и жадную землю. Зеленели деревья, пели птицы, и люди готовились к посеву. Ибрагим с Антипом все время были на пашне. Антип, всегда веселый и работящий, с весной сделался как-то мрачен и неразговорчив. Ибрагим участливо следил за ним и спросил однажды:

    — Что, Антип? Хворал, что ли?

    Антип хмуро посмотрел куда-то в сторону и ответил:

    — Что-то тоскливо, хозяин. Что грех таить: на родину тянет. Баба да сын остались. Вишь, кабы здесь они были.

    — Сюда их надо… — сказал Ибрагим.

    — Легко говорить, милый человек. Далеко ехать сюда. Да что им здесь делать? Кабы земля своя была.

    Ибрагим промолчал и задумался…

    А Антип еще больше тосковал. Похудевший и угрюмый, он молча возился с работой, и видно было, что он сильно страдает.

    Как-то раз, когда они были вместе в поле, Ибрагим вдруг тронул молча его за руку. Антип взглянул в лицо Ибрагиму и удивился.

    Красивое лицо смуглого юноши было озарено какой-то странно ликующей улыбкой.

    — Айда за мной, — коротко сказал Ибрагим. Антип молча повиновался…

    Легко, как горная коза, шел впереди гибкий и стройный Ибрагим. Удивленный и озадаченный, неуклюже шагал сзади Антип. Взойдя на небольшой холм, откуда развертывались вспаханные поля, голубой простор и серебро сверкающего вдали озера, Ибрагим остановился и, протянув вперед смуглую руку, сказал:

    — Это все моя земля. После смерти осталась… Видишь?

    — Вижу, — уныло ответил Антип, весь охваченный невольным чувством зависти. — Ах ты, господи, боже, сколько земли. Ну и башкуры. Благодать одна господня. И сколича ее лежит напрасно, землицы-матушки этой. У нас бы наперли на нее…

    — Моя земля, — гордо повторил Ибрагим. Загадочно улыбнулся и добавил тихо:

    — Теперь тащи сюда бабу и сына…

    — Зачем?

    — Так… я дам земли… Работай… Бери пять, десять десятин… Можно заимка строить… Мне одному много земли… Тебе одному скучно… Я все вижу… Живи два, три года… Десять лет… Сколько хочешь…

    Антип просиял…

    — Ах ты, господи, боже мой. Вот человек-то. Этак, пожалуй, можно и писать жене, чтобы ехала?

    — Пиши… Денег дам вперед… Им надо много ехать сюда…

    — Ах ты, господи, боже, — лепетал Антип, весь охваченный бурным приливом радости.

    Ибрагим отвернулся и пошел обратно. По дороге он сорвал тонкую ветку и хлестал ею по ичигам. Сзади него шел человек, разводил руками, бил себя по бедрам и почти выкрикивал нелепые, отрывистые слова:

    — Ах ты, господи, боже. Шутка ведь, дядя. Башкур. Душевный человек. Мне хоть бы эти два года пробиться… Вместе с семьей, значит… А там… бог впереди… Может, и у нас тогда земля будет… Бабу и Андрейку сюда пока… Веселей. Ах ты…

    Антип выкрикивал, разводил руками, а Ибрагим хлестал бешено веткой по ногам и старался заглушить в себе чувство свежей, молодой и бурной радости.

    1910

ПРИМЕЧАНИЯ 

    Рассказ впервые опубликован в «Альманахе „Уральской жизни“ 1910, кн. II, стр. 5-22.

    Печатается по тексту книги: А. Туркин. Степное. Издательское товарищество писателей. СПБ. 1914.

notes

Примечания

1 

    Чувал — глинобитный очаг.

2 

    Калым — выкуп, вносимый женихом родителям невесты у некоторых народностей.

3 

    Киль — иди.

4 

    Якши — хорошо.

5 

    Махан — конина, конское мясо.

6 

    Анай — жена.

7 

    Атай — отец.

8 

    Инай — мать.

9 

    Ашай, ашать — ешь, есть.

Ходатель

    На Егорьевском станичном сходе горланили на этот раз особенно свирепо. Никто решительно не желал слушать других, и каждый, широко разинув рот, гневно сверкая глазами, выбрасывал, будто камни, тяжелые, иногда обидные слова… Молчаливым слушателем был только атаман станицы Гусев — грузный, красный казак, с длинными пушистыми усами. Все смотрели на красное, крепкое, как репа, лицо атамана, на его жирный, гладко выбритый подбородок и упрямо, назойливо кричали все разом, бросая слова, кованые гневом…

    Станичный писарь Ивашкин, обращавший на себя внимание сизым и пухлым носом, делал вид, что пишет, но — на самом деле — рисовал на бумаге почему-то крупную блоху… И мучительно размышлял о ревизии, которую собиралось делать войсковое хозяйственное правление…

    А сход все сильней волновался. Послушные до этого люди кричали так, что атаман пугливо сжимался, а писарь Ивашкин еще ниже склонялся над огромной расплывшейся блохой…

    — Скоро строевых лошадей будем продавать.

    — И продадим.

    — Черт с ними.

    — На войну, так первых нас?

    — А теперь издыхай с голоду?

    — Лошадей всех смотали. На ком весной пахать должны?

    — Атамана запряжем: сможет.

    Не надолго смолкли, умаялись. Атаман воспользовался этим и проговорил робко:

    — Ссуды будут разрешены всем… Откроются столовые…

    Опять, как порох, вспыхнули разом:

    — Жди эти ссуды окаянные!

    — К весне придут — когда подохнем!

    — С нас так скоро дерут!

    — В одну секунду.

    — Постановить приговор — чтобы сейчас помогали.